Она сделала глубокий вдох и шумно выдохнула. На душе у нее скребли тигры. Фиона давно решила, что кошки — слишком мирные создания, чтобы с их помощью описать чувство, возникавшее под ложечкой в тот момент, когда она принималась за новый проект. Это были не кошечки, а огромные зубастые твари с когтями в полметра. Она знала их как облупленных. Впервые эти тигры пришли к Фионе, когда она отперла заброшенный магазин Майкла. Потом — в день, когда она заказала в «Милларде» первые пятьдесят ящиков индийского чая. Они были с ней тогда, когда мисс Николсон — теперь давно покойная — продала Фионе дом, в котором позже открылась «Чайная роза». Они осаждали Фиону, когда она вместе с Майклом открыла вторую бакалею на углу Седьмой авеню и Четырнадцатой улицы, и каждый раз, когда на Бруклинских холмах, в Балтиморе или Бостоне появлялся новый салон «Чайная роза».

Ник знал, когда они приходили. Тогда он заваривал чай такой крепости, что становилось горько во рту, приносил ей чайник и говорил:

— Залей этих ублюдков. Тигры ненавидят чай.

В такие моменты ее жизни тигры были необходимым злом, заставлявшим Фиону снова и снова обдумывать свои идеи, проверять предположения, составлять планы и прогнозы, подсчитывать затраты и таким образом уменьшать вероятность ошибки. Теперь Фиона начинала волноваться, если тигры не приходили.

Сейчас они рычали и скалили зубы, но не могли уменьшить энтузиазм, который у нее вызывала идея «Быстрой чашки». О боже, какие перспективы открывались перед этой машиной! Если «Быстрая чашка» будет пользоваться успехом в Соединенных Штатах, то со временем она освоит Канаду, Англию и даже Францию. Рынок созрел для нового товара. После этого объем продаж увеличится втрое… нет, вчетверо.

Фиона продолжала идти на север по Джейн-стрит, углубившись в свои мысли и непроизвольно ускоряя шаг, чтобы уменьшить охватившее ее возбуждение. «Мне действительно следовало нанять кеб, — мельком подумала она. — Не нужно заставлять Ника ждать». Но ничего не сделала. Ее тревога была слишком сильна, поэтому мысль о езде в душной карете казалась нестерпимой. Тигры были еще туда-сюда; за ними скрывался куда больший страх. Страх за Ника.

Приступ боли, который он испытал сегодня на фабрике… Что это было, действительно спина или сердце? Он не прижал руку к груди. Когда у Ника болело сердце, он всегда тер грудь. И принимал лекарство, которое ему прописал Экхардт. Нику было велено пить его при первых признаках болей, и он так и поступал. Лоб Фионы слегка разгладился, плечи распрямились. Ник выглядел немного бледным и усталым, но ничего другого ждать не приходилось. В конце концов, ее муж серьезно болен, и болезнь на нем сказывалась.

— На самом деле все в порядке, — вслух сказала она. — Ничего страшного.

Фиона уже десять лет заботилась о здоровье Ника. Следила за тем, чтобы он правильно питался, а не пил одно шампанское, закусывая его черной икрой. Заставляла отдыхать и заниматься физическими упражнениями. А однажды, поверив слуху, что кто-то научился полностью излечивать сифилис, отказалась от услуг Экхардта и стала вызывать к Нику докторов не только из Америки, но и из Европы.

Ник неохотно соглашался, терпеливо переносил уколы, прощупывания и простукивания первой полудюжины приглашенных ею врачей. Глотал горькие лекарства, делал припарки, раздражавшие кожу. Принимал лечебные ванны — сидячие, паровые, воздушные. Массажи. Брил голову. Открывал окна в декабре, носил теплое нижнее белье в июле. Но когда седьмой доктор прописал ему диету, в которую не входило ничего, кроме цветной капусты и сока сельдерея, и попытался запретить ему слушать новый граммофон — по его мнению, вредный для нервов больного, — терпение Ника лопнуло. Он сказал Фионе, что ее шарлатаны только ускорят его кончину, и потребовал немедленно вернуть Экхардта.

Пристыженная Фиона побежала к немцу просить прощения и умолять вернуться. Тот согласился, причем без всяких обид и упреков. Когда она стала благодарить и говорить, что не заслуживает этого, доктор только махнул рукой. Хорошо знавший физику человеческого сердца, Вернер Экхардт прекрасно разбирался и в том, как на него действуют эмоции.

— Не питайте слишком больших надежд, — предупредил он Фиону. — Всех нас губит не отчаяние, а обманутые надежды.

Экхардт мог говорить что угодно. В глубине души Фиона продолжала надеяться. А Экхардт продолжал лечить ее драгоценного Никласа. Он не сумел казнить болезнь, но мог посадить ее под домашний арест. Она не атаковала мозг или нервную систему Ника, чего вначале боялся Экхардт. Она гнездилась в его сердце и оставалась там. Во всяком случае, таких приступов, как в доме миссис Маккай, где Фиона нашла его при смерти, у Ника больше не было. «С ним ничего не случится, — твердила она себе. — Он был здоров и останется здоровым». Обязан остаться, потому что потери лучшего друга и любимого мужа она не переживет.

Фиона улыбнулась, вспомнив первые годы их безумного брака. Они жили в его квартире над галереей и «Чайной розой». Все свое время она тратила на открытие новых чайных, новых бакалей и фирменных магазинов «ТейсТи», а Ник старался стать крупнейшим в городе торговцем полотнами импрессионистов. Оба уходили из дома на весь день, носились по делам, зарабатывали деньги и думали только о работе. Возвращаясь домой, они забирали у Мэри Сими, откупоривали бутылку вина, ели то, что оставалось на кухне «Чайной розы», проверяли домашние задания мальчугана, рассказывали, как прошел день, советовались и всячески подбадривали друг друга.

Ни Фиона, ни Ник не интересовались домашними обязанностями и шутили, что в их семье никто не хочет быть женой. Этим занимался бедняга Фостер. Именно дворецкий решал, что они будут есть на ужин, какие цветы поставить в столовой и хорошо ли в прачечной стирают белье.

— Карету, миссис? — крикнул кебмен, оторвав Фиону от ее мыслей. Она чуть было не согласилась, но потом поняла, что находится рядом с Гансвурт-стрит, где по пятницам рынок работает до глубокой ночи. Вокруг ярко горели дюжины жаровен ночных продавцов, привлекавшие внимание покупателей жареных каштанов, печеной картошки и горячего бульона. Фиона услышала разговор двух женщин, гревших руки в митенках о толстые коричневые кружки; в холодном вечернем воздухе пар их дыхания смешивался с испарениями жидкости. Увидела мясника, поднявшего вверх связку сосисок, почувствовала аромат жарящихся пончиков.

— Нет, спасибо, — сказала она кебмену, помахала рукой и свернула с Уэст-стрит на Гансвурт, как всегда отчаянно радуясь возможности побывать на рынке.

Фиона шла вдоль прилавков вместе с толпой людей, наслаждаясь возможностью слушать и наблюдать. Она смотрела на деревянные тележки — в Нью-Йорке их называли колясками, — доверху нагруженные самыми разными товарами, от зимних овощей и фруктов до подержанной одежды, горшков, кастрюль, дешевых сладостей, пятновыводителя и тоника. Разносчики кричали, нахваливая свой товар, и она слушала их как зачарованная.

Ее душа торговки ликовала. Фиона подходила к каждому прилавку, совала нос в каждую коляску, интересуясь ее содержимым. И тут она увидела его. Высокого, светловолосого, симпатичного, с неотразимой улыбкой. Юноша отвернулся, но она видела его профиль. На нем были поношенная куртка, темная кепка и красный шейный платок, из митенок торчали наружу пальцы. Фиона чуть не заплакала, увидев, что они посинели от холода. Пока она смотрела на парнишку, тот подмигнул покупательнице и шикарным жестом преподнес ей кулек из газеты, наполненный горячими каштанами.