«Государь!

Я предал Ваше Величество и заслуживаю смерти; я не собираюсь взывать к Вашему состраданию и просить пощады; я виновен — покарайте меня. Я оклеветал принца, Вашего брата, я сделал это, государь, и совершил бы еще не такое, будь у меня уверенность, что это поможет мне получить награду, на которую я рассчитывал. Не стану прибегать к малодушным уловкам, чтобы оправдаться; все, что я сделал, я сделал по своей воле, в порыве чувства, ради которого я пожертвовал бы и большим, будь у меня нечто более святое, нежели честь и доверие Вашего Величества. Я склоняю голову и прошу наказать меня должным образом, но заклинаю Вас не питать ко мне ненависти и презрения, ибо мое почтение и преданность Вашему Величеству остаются прежними независимо от моей измены. Я скоро умру и потому чувствую себя счастливым; моя бесславная жизнь уже не может быть принесена кому-нибудь в дар; если бы я одержал победу, то стал бы героем, но я потерпел неудачу и стал ничтожеством, ибо успех — это все».

Король или, точнее, верховный совет осудил Гриффенфелля, лишив его имущества, должностей и титулов, и приговорил его к смертной казни: ему должны были отрубить голову. Принцесса уехала домой, чтобы не видеть этих ужасов. Граф написал ей письмо, но она отказалась его прочесть, хотя то были прощальные слова обреченного на смерть: Амелия люто возненавидела его.

Вся Дания была в трауре: люди любили графа. Многие города отправили своих представителей к королю с просьбой о помиловании Гриффенфелля; его величество был этим доволен. Он весьма благосклонно принимал посланцев, но неизменно отвечал: — Я огорчен этим больше вас, но правосудие должно свершиться.

В день, назначенный для казни, граф позвал одного из своих бывших друзей, чтобы отдать ему последние распоряжения:

— Вы встретитесь с принцессой и скажете ей, что я умираю из-за нее; вы сообщите ей, что я сдержал свое слово и лишился всего, пожертвовал всем, чтобы добиться ее руки; я проиграл, я виноват. Кроме того, вы скажете Амелии, что у меня отобрали все, но вот бесценное украшение, единственная принадлежащая мне вещь, и я прошу принцессу сохранить ее в память о человеке, которого сгубила ее ненависть, но который тем не менее по-прежнему остался ее самым ревностным и самым покорным слугой. Я умираю без страха и угрызений совести. Я совершил преступление, но причина его столь прекрасна, что я ни о чем не жалею. Я испытал все и обладал всем, за исключением сокровища, ради которого отдал бы все сокровища мира; мне больше нечего делать на этом свете. Прощайте, вам не придется за меня краснеть в последний момент — бедный Шумахер умрет с высоко поднятой головой, подобно тому, как благородный граф Гриффенфелль появлялся при дворе в сопровождении своих булавоносцев.

Осужденного повели на казнь на глазах удрученной толпы; прежде чем взойти на эшафот, он обратился к согражданам с прощальной речью. Граф был как никогда прекрасен; глядя на его безмятежно-спокойное лицо и доброжелательную улыбку, люди не могли удержаться от слез.

— Не плачьте, — говорил он, — король справедлив, я заслужил свою участь.

Когда Гриффенфелль был готов и уже подставил голову под грозно занесенный над ней топор палача, посреди воцарившейся тишины раздался голос: — Помилование для Шумахера! По приказу его величества!

Оглушительный крик прокатился по площади; люди единодушно благословляли короля за его милосердие. Что касается осужденного, то, когда ему вручили указ, заменивший смертную казнь пожизненным заключением, он спокойно сказал:

— Эта милость мучительнее самой смерти: я думал, что мои страдания окончены, а они начинаются опять.

Граф медленно сошел с эшафота на землю и обернулся, глядя на место, где его ожидала смерть.

Когда Гриффенфелля снова доставили в тюрьму, он обратился к королю с просьбой разрешить ему поступить на службу солдатом, чтобы искупить свою вину, пожертвовав жизнью ради его величества. Узнику было отказано в этой милости.

— Стало быть, все кончено! — воскликнул он. — Я не могу ни жить ни умереть!

Графа оставили в Копенгагене в тесной камере, где он пребывает по сей день и где его никто не видит; никто не знает, что он чувствует и о чем он думает; на мой взгляд, он чрезвычайно несчастен.

Самое интересное, что принцесса и принц Кристиан так и не поженились, хотя бедняга Гриффенфелль больше не вмешивался в их отношения, и никто не возражал против этого брака. Кристиан вернулся к брату полностью оправданным, но человеческое сердце устроено непостижимым образом! Несмотря на то что ничто уже не мешало принцу просить руки мадемуазель де Ла Тремуй, он не стал этого делать. То ли молодой человек затаил на Амелию обиду за все те страдания, что ему довелось претерпеть, то ли его отношение к ней изменилось из-за присущего людям непостоянства, но, так или иначе, он сам обратился к королю с просьбой возобновить переговоры относительно его брака с какой-то принцессой (эти немецкие имена непосильны для моего пера).

Королева, очень удивившись, заметила, что Кристиан мог бы теперь подумать о женитьбе на ее кузине.

— Я знаю, что мог бы это сделать, сударыня, но считаю себя недостойным принцессы и больше не мечтаю о ней.

Мадемуазель де Ла Тремуй была слишком благородной девушкой, чтобы отплатить принцу тем же; у нее даже хватило сил не показать своего огорчения и досады. Она вернулась в Данию и при встрече с Кристианом держалась с ним как с посторонним — по крайней мере так казалось со стороны, хотя, возможно, в глубине своей души…

Между тем, как утверждают, принцесса Амелия весьма благосклонно принимает у себя некоего графа фон Ольденбург-Альденбурга, вздыхающего по ее красивым глазам. Вся Германия ропщет: граф — это не принц, союз с ним был бы неравным браком для столь благородной особы. Мадам беспрестанно об этом говорит и обсуждает это с г-жой Тарантской в сорокастраничных письмах на немецком языке.

Проявит ли принцесса постоянство? Не забудет ли она графа, как предала забвению принца? Я не знаю. Ясно одно: бедный Шумахер по-прежнему томится в тюрьме. Было бы забавно (а такое возможно), если бы девушка стала сожалеть о графе, а он бы проникся к ней ненавистью. Такое известно одному Богу, а он не станет вас в это посвящать[16].

У меня только что был гость: один весьма красивый врач, которого я знала, когда он влачил жалкое существование, и который ныне стал всесильным; я прерываю свой рассказ, чтобы познакомить вас с его историей. Это одна из тех непостижимых перемен, которые случаются по воле Провидения.

Этот врач итальянец, и зовут его Амонио. Он приехал во Францию учиться. Юноша был очень беден, но необычайно красив и каким-то образом познакомился с г-жой Шелльской. Дама не придумала ничего лучшего, как определить итальянца в женский монастырь на место врача. Амонио и не думал отказываться. И вот красавец оказался среди множества монашек, которые все как одна страстно в него влюбились — то было не мудрено! Шелль, казалось, охватил мор, монахини заболевали дюжинами, а бедняга не знал, какую из них выслушивать. В течение нескольких месяцев все шло более или менее сносно, но тут в дело вмешалась ревность. Со старухами лекарь держался одинаково почтительно и внимательно, а с молодыми вел себя одинаково в ином смысле, переходя от одной к другой по своей прихоти, с благими намерениями, конечно, но в то же время позволяя себе вольности, которые, за неимением лучшего, обожают эти благочестивые сестры. Как-то раз монахини узнали, какой из них Амонио отдает предпочтение. Когда одна из них проговорилась, другие закричали вне себя от гнева: — Я тоже! — Я тоже!