Господин Брейс взял бутылку кьянти и продолжил, наливая себе последний бокал:

– А теперь, мадам, объясню, почему меня мучит совесть. Расспросив смотрительницу, я узнал, что в каждой комнате этого распроклятого дома водятся привидения; правда, ведут они себя поразному. Привидения обитают и на каждой аллее парка. Голос, пение которого я тогда слушал, был самым приятным и безобидным из всей их компании. Такого балагана я, понятное дело, стерпеть не мог. Одно привидение – это ещё куда ни шло, но если они на каждом шагу – нет уж, увольте! Я продал подрядчику унаследованное мною имение, поставив условие, чтобы он снёс этот вертеп с привидениями. Подрядчик, в свою очередь, перепродал кирпичи и камни строителю, а тот понастроил из них целую улицу аккуратненьких двухэтажных особнячков поблизости от одного фабричного городка. Поначалу домики эти шли нарасхват, но на второй год охотников жить в них стало меньше, на третий – ещё меньше, а на четвёртый не удалось сдать ни одного! Потому что во всех них, мадам, водятся привидения. Бледные Руки и прочие духи, жившие в моём большом привиденческом зверинце, теперь резвятся по ночам в тех самых особнячках, что сложены из кирпичей, составлявших их прежнее обиталище. Так и живут там, все, кроме певицы: она обитает теперь на дороге по соседству с моими бывшими владениями.

– Да, но при чём здесь ваша совесть? – спросила дама.

– Она у меня очень ранима, – простонал мистер Брейс, – и не может вынести мысли, что я, пусть и невольно, оказался виновником стольких неприятностей для многих людей, выпустив на свободу весь этот сонм духов. С тех пор я не знаю покоя!

– Так вы полагаете, мистер Брейс, что призраки переехали вместе с кирпичами? – поинтересовался адвокат.

– Несомненно, сэр, – грустно подтвердил Голос. – Каждый дом, построенный из старых материалов, может быть населён привидениями, ведь подрядчику нет дела, где он взял кирпичи, – были бы только дёшевы! Вот откуда разговоры о привидениях, вдруг объявляющихся в совершенно новых домах, и вот почему многие из них опасны. Духи, знаете ли, тоже не любят, когда их тревожат.

– Весьма любопытно, – протянул в задумчивости адвокат.

– Кажется, я уже раньше слышал что-то об этих Руках, – заметил американец. – Скажите, вы бывали когда-нибудь в России, господин Брейс?

– Сэр, – сердито рыкнул Голос, – вы необычайно проницательный молодой человек, как и вся ваша новоиспечённая нация. Но сначала ответьте мне, почему вы не ослиный хвост?

– Почему я не ослиный хвост? – недоумённо переспросил американец. – Затрудняюсь сказать. Может, потому, что осёл мне не родственник?

– Потому что вы ослиная задница, сэр! – рявкнул Голос.

И с этими словами пожилой джентльмен отодвинул стул и покинул salle-à-manger.

1886

О романе Дугласа Стоуна и небезызвестной леди Сэннокс было широко известно как в светских кругах, где она блистала, так и среди членов научных обществ, считавших его одним из знаменитейших своих коллег. Поэтому когда в один прекрасный день было объявлено, что леди Сэннокс окончательно и бесповоротно постриглась в монахини и навсегда заточила себя в монастырь, новость эта вызвала повышенный интерес. Когда же сразу вслед за этим пришло известие, что прославленный хирург, человек с железными нервами, был обнаружен утром своим слугой в самом плачевном состоянии – он сидел на кровати, бессмысленно улыбаясь, с обеими ногами, просунутыми в одну штанину, и некогда могучим мозгом, не более ценным теперь, чем шляпа, наполненная кашей, – вся эта история получила сильный резонанс и взволновала людей, уже и не надеявшихся на то, что их притупившиеся, пресыщенные чувства окажутся способны к впечатлению.

Дуглас Стоун в расцвете своих способностей был одним из самых выдающихся людей в Англии. Впрочем, вряд ли его способности успели достигнуть полного расцвета, ведь к моменту этого маленького происшествия ему было всего тридцать девять лет. Те, кто хорошо его знал, считали, что хотя он стал знаменит как хирург, он смог бы ещё быстрее прославиться, избери он любую из десятка других карьер. Он завоевал бы славу как воин, обрёл бы её как путешественник-первопроходец, стяжал бы её как юрист в залах суда или создал бы её как инженер – из камня и стали. Он был рождён, чтобы стать великим, ибо умел замышлять то, чего не осмеливаются совершать другие, и совершать то, о чём другие не смеют помыслить. В хирургии никто не мог повторить его виртуозные операции. Его самообладание, проницательность и интуиция творили чудеса. Снова и снова его скальпель вырезал смерть, но касался при этом самых истоков жизни, заставляя ассистентов бледнеть. Его энергия, его смелость, его здоровая уверенность в себе – разве не вспоминают о них по сей день к югу от Мэрилебоун-роуд и к северу от Оксфорд-стрит?

Его недостатки были не менее велики, чем его достоинства, но куда как более колоритны. Зарабатывая большие деньги – по величине дохода он уступал лишь двум лицам свободных профессий во всём Лондоне, – Стоун жил в роскоши, несоизмеримой с заработком врача. В глубине его сложной натуры коренилась жажда чувственных удовольствий, удовлетворению которой и служили все блага его жизни. Зрение, слух, осязание, вкус властвовали над ним. Букет старых марочных вин, запах редкостных экзотических цветов, линии и оттенки изысканнейших гончарных изделий Европы – на всё это он не жалел золота, которое лилось из его карманов широким потоком. А потом его внезапно охватила безумная страсть к леди Сэннокс. При первой же их встрече два смелых, с вызовом, взгляда и слово, сказанное шёпотом, воспламенили его. Она была самой восхитительной женщиной в Лондоне и единственной женщиной для него. Он был одним из самых привлекательных мужчин в Лондоне, но не единственным мужчиной для неё. Она любила новизну переживаний и бывала благосклонна к большинству мужчин, ухаживавших за ней. Может быть, по этой причине лорд Сэннокс выглядел в свои тридцать шесть лет на все пятьдесят (если только последнее не явилось причиной такого её поведения).

Это был уравновешенный, молчаливый, ничем не примечательный человек, с тонкими губами и густыми бровями. Он слыл страстным садоводом, этот лорд, и отличался простыми привычками домоседа. Одно время он увлекался театром, сам играл на сцене и даже арендовал в Лондоне театр. На его подмостках он впервые увидел мисс Мэрион Доусон, которой предложил руку, титул и треть графства. После женитьбы прежнее увлечение сценой опостылело ему. Его больше не удавалось уговорить сыграть хотя бы в домашнем театре и вновь блеснуть талантом, который он так часто демонстрировал в прошлом. Он чувствовал себя теперь счастливей с мотыгой и лейкой среди своих орхидей и хризантем.

Всех занимала проблема, чем объясняется его бездействие: полной утратой наблюдательности или прискорбной бесхарактерностью? Знает он о шалостях своей жены и смотрит на них сквозь пальцы или же он просто-напросто слепой, недогадливый олух? Эта тема оживлённо обсуждалась за чашкой чая в уютных маленьких гостиных и за сигарой в курительных комнатах клубов. Мужчины отзывались о его поведении в резких и откровенных выражениях. Только один человек в курительной, самый молчаливый из всех, сказал о нём доброе слово. В университетские годы он видел, как лорд Сэннокс объезжает лошадь, и это произвело на него неизгладимое впечатление.