– Правильная круглая поляна, где ничего не растет, – сказал я. – Подземный лабиринт. Павильоны. Нетронутые съемочные площадки. Все заросло и почернело. Я перешел чертов мост. И увидел…

Галло возбужденно ловила каждое мое слово, ждала продолжения, и я растерянно осекся.

– Кто там живет? – спросил я. – Кто следит за поместьем? Чьи там собаки?

Она потрясла головой:

– Я понятия не имею.

– Что? Вы… вы больше не работаете на семью?

– Вы не понимаете, да? «Гребень» отдали фанатам.

– Что?

– Кордовитам. «Гребень» теперь принадлежит им. Они его заполонили. Многие живут там круглый год. Там опасный тематический парк, его за так отдали самым преданным. Это теперь такой тайный обряд инициации – паломничество, гуляешь среди его работ или в них тонешь. Пускай дерутся за «Гребень», ухаживают за ним, разоряют, царствуют как заблагорассудится. Он в «Гребне» давным-давно не бывал. Для него там все кончено. Он свою работу сделал.

Возможно ли такое? Люди, что гонялись за мной, псины эти, намалеванные спреем красные птицы. Меня терроризировали фанаты? Я еле переварил эти сведения, и выбора не осталось – я цапнул следующий вопрос, который Галло сама морковкой подвесила у меня перед носом:

– А где теперь он?

– Я все ждала, когда ж вы спросите. – Она отвела глаза, вперилась в пустоту, и лицо у нее было, как у дальнобойщика, что наблюдает, как перед ним бесконечно петляет одинокая дорога.

Мне внезапно привиделся тот пьяный репортер из Южной Африки, который предостерегал, что порой сюжеты заразны, что они как ленточные черви. «Ленточный червь, пожирает собственный хвост. Убивать бесполезно. У него нет конца. Обернется вокруг сердца, выжмет всю кровь».

В первый раз Инес Галло тепло мне улыбнулась. И я понял, что ошибался. Потому что вот он. Конец. Хвост червя.

Я его все-таки отыскал.

111

Поразительно: никакой охраны.

Я ждал горестной картины. А как иначе? Мужчин и женщин запихивают сюда, чтоб они дотянули до конца дней своих с глаз подальше, – эдакая Терра-Эрмоса. Я подумывал звякнуть Норе, позвать ее с собой, но, чуя, что она откажется, плюнул и не позвонил. Теперь я свернул с шоссе на ровную дорогу и заехал во двор, к букету кремовых указателей и оштукатуренных корпусов под красной черепицей. Пенсионное сообщество «Усадьба Эндерлин» изо всех сил старалось походить на испанскую асьенду, погруженную в очень долгую сиесту: зеленые насаждения, дворики, птичье чириканье, извилистая каменная тропинка, что призывно манила к главному входу, угнездившемуся меж кованых ворот.

Я глянул на бумажку, которую дала мне Галло.

«Усадьба Эндерлин». Квартира 210.

Из безлюдного вестибюля я на лифте поднялся на второй этаж и за стойкой узрел рыжеволосую медсестру.

– Я ищу квартиру двести десять.

– До конца коридора, последняя дверь.

Я зашагал по ковру, мимо сиделки, которая помогала какой-то старушке с ходунками. Дверь с номером 210 была закрыта, а рядом на синей табличке значилось имя – замечательно безликий «Билл Смит».

Я постучал, а когда ответа не последовало, повернул ручку. И очутился в просторной гостиной, скудно обставленной и омытой солнцем. Слева спальня с узкой кроватью, комодом, тумбочкой – абсолютно пустой, если не считать лампы и статуэтки Девы Марии, молитвенно сложившей руки. Ни фотографий, ни личных вещей, но Галло, несомненно, об этом позаботилась ради его полной анонимности или, как она выразилась, чтобы изошли черные воспоминания. «Теперь ему нужен покой», – предостерегла она меня.

– Вы Билла ищете? – бодро спросил кто-то.

Я обернулся. На пороге стояла сиделка.

– Я его только что отвезла в утреннюю гостиную.

И объяснила, как пройти. Я вернулся к лифту, пошел дальше по коридору, мимо календарей «Мероприятия», мимо объявления о «Киновечере» – «Богарт и Бэколл снова вместе!»[115]– и, миновав двойные деревянные двери, вступил в старомодный остекленный солярий. Светло, жизнерадостно – повсюду пальмы и цветы в горшках, белые плетеные кресла, серая каменная плитка. Из старого проигрывателя возле книжного шкафа, набитого дешевыми книжками, доносилось хлипкое классическое фортепиано.

В солярии было людно. За столами над пазлами и шахматными досками сидели старики и старухи – все двигаются точно под водой, волосенки – редкими клочками облаков. Среди обитателей усадьбы попадались сиделки – они тихонько читали вслух, а одна прикалывала какому-то старику на лацкан розовую гвоздику.

Но глаза мои обратились прочь от этой суеты к одному-единственному человеку.

Он сидел в дальнем углу, спиной ко мне. Смотрел в окно. Несмотря на кресло-каталку и стариковские тапочки, был он мускулист и до странности неподвижен.

Я направился к нему.

Он ничем не показал, что меня заметил. По-моему, он вообще ничего вокруг не замечал. Взгляд его – лишенный якобы неизменных чернильно-черных круглых очков – вперился в окно, где пустым озером в обрамлении деревьев раскинулась огромная лужайка, под полуденным солнцем зелено-золотая и твердая. У него была густая серебристая, ничуть не поредевшая шевелюра и изрядное пузо, скорее величественное и даже угрожающее, нежели толстое, – будто он, как некий греческий бог, обладатель неукротимых аппетитов и темперамента, проглотил валун и это не убило его, а лишь крепко припечатало к земле. Он непринужденно раскинулся в кресле, и руки его – крупные руки ремесленника – расслабленно свешивались с подлокотников; он был точно король, что в изнеможении разлегся на троне. Я иным воображал его лицо – в нем было меньше уверенности, что ли, оно сильнее обвисло и огрубело.

Но я не усомнился, что это он.

Кордова.

Я даже различил поблекший вытатуированный штурвал на левой руке – такой же, как у Галло. Взгляд его брошенным якорем застрял где-то снаружи на лужайке. Он словно созерцал незримую картину – финальную сцену так и не снятого фильма или сцену, которую мечтал взаправду разыграть в жизни. Может, воображал, как идет по траве, и солнце греет спину, и ветер жмется к лицу. Или вспоминал родных, Сандру, что была неведомо где и где угодно.

Галло предупреждала, что он не в себе.

– Полгода назад Александра узнала, что снова больна, а через пару дней он рано лег в постель, – рассказала она. – Он всегда вставал в четыре – работать, жить. А тут не появился. Я встревожилась, зашла к нему. Он сидел в постели, опираясь на подушки, будто к нему среди ночи зашел поболтать призрак. Глаза распахнуты, смотрят в пустоту. Кататония. Как телевизор – включен, но канал всего один, и там только статика.