И рядом все время была Сандра – незримый четвертый участник нашего маленького праздника. Мы все остро ее чувствовали, хотя называть ее по имени не было нужды. И Нора, и Хоппер явно досказали себе историю ее жизни и смерти. Они верили в Сандру без вопросов, без сомнений. Благодаря ей их мир выправился, даже стал лучше. Они по-прежнему верят в миф, рассуждал я, в миф о проклятии дьявола. Они так и живут в зачарованном мире, где Сандра – не пациентка, подкошенная раком, но необузданный ангел мщения, а Кордова – не кататоник в богадельне, но злой король, сокрывшийся в неведомом. До конца своих дней, едва ключи от машины станут необъяснимо перемещаться по комнате, едва в газете напишут о детях, пропавших без следа, едва кто-нибудь неизвестно почему разобьет им сердце, они смогут обращаться к этой магической реальности.

Ну еще бы, подумают они. Это же магия.

Мы словно вместе побывали на войне. В чаще джунглей, в одиночестве я полагался на этих чужаков. Они поддерживали меня, как умеют только люди. А когда все закончилось – когда настал финал, похожий не на финал, а на усталую ничью, – мы расстались и разошлись. Но мы навеки связаны исторической этой историей, просто потому, что оба они видели мои больные места, а я – их, болевые точки, которых никто, даже друзья и близкие, не видели и, вероятно, не увидят никогда.

И в паузе между смехом, и шутками, и музыкой нас объяло долгое молчание. Мы сидели рядком на деревянной скамье под мишенью для дротиков и неоновой рекламой пива «Курс Лайт». И в этом молчании я разглядел свой шанс – шанс открыть правду.

Я смотрел на профиль Хоппера, затылком привалившегося к стене, на золотые пряди Нориных волос, прилипшие к покрасневшей щеке, и в голове моей кричали слова.

Вы не представляете, что она от нас скрыла. То была окончательная победа жизни над смертью – никогда не сдаваться болезни, никогда не переставать жить.

Пожалуй, Сандра вовсе не бредила в последние дни своей жизни, что бы ни внушала мне Инес Галло с таким упорством. Быть может, проницая людей и душу человеческую жгучей интуицией, которой даже Галло у нее не отнять, Сандра замыслила вот эту самую минуту. Быть может, она планировала, что с ее смертью мы трое отыщем друг друга. И поэтому выбрала пакгауз. Знала, что я приду в поисках улик – и встречу Хоппера, который явится по обратному адресу с конверта. И зачем еще она оставила Норе пальто?

Минута уплыла. Хоппер скатился со скамьи, зашаркал к бару, поставил новую песню на замолкшем музыкальном автомате, а Нора ушла искать уборную.

А я все сидел.

На этом и закончим. Однажды я расскажу правду им обоим. Но сейчас, сегодня, пусть они сохранят свой миф.

Спустя много часов бар закрылся, а ослепительные огни выключились, рассеяв мираж вечности. Пора было уходить. Я напился вдрызг. Снаружи я обнял их обоих и объявил пустынному городу – Нью-Йорк наконец-то задремывал и лишился дара речи, – что они двое – из лучших людей, какие мне встречались.

– Мы семья! – заорал я на пятиэтажку, и голос мой отчасти поглотила безлюдная улица.

– Мы тя слышим, Арета,[119]– отвечал Хоппер.

– Ну мы правда семья, – сказала Нора. – И это навсегда.

– С вами двоими, – продолжал я, – миру не о чем беспокоиться! Слышите меня?

Нора, хихикая, обхватила меня руками и попыталась отодрать от телефонного столба, с которым я обнимался, точно Джин Келли в «Поющих под дождем»[120].

– Ты наклюкался, – отметила она.

– Ну еще бы я не наклюкался.

– Пора идти домой.

– Вудворд никогда не ходит домой.

Гуськом шагая по тротуару, мы примолкли, понимая, что вот-вот расстанемся, что, возможно, встретимся очень и очень нескоро.

Мы поймали такси. Так поступают в Нью-Йорке, когда ночь на исходе, – набиваются вместе в грязный желтый дилижанс с безликим кучером, и тот развозит всех по тихим улицам в относительной целости и сохранности. Ночь аккуратненько сложат и уберут – когда-нибудь достанут, стряхнут с нее пыль, вспомнят как одну из лучших в жизни. Мы забрались в такси; Нора села в середине, и привядшие розы лежали у нее на коленях. Хоппер вписывался на диване у друга на Дилэнси-стрит.

– Вот прямо здесь, – сказал он таксисту, постучав в стекло.

Такси затормозило, и Хоппер обернулся ко мне, протянул руку.

– Ищи русалок, – сипло сказал он. И опустил голову, чтобы я не заметил слез. – Сражайся за них.

Я кивнул и изо всех сил его обнял. Потом он нежно поцеловал Нору в лоб и вылез из такси. Сразу в подъезд не пошел, постоял на тротуаре, посмотрел, как мы уезжаем, – темный силуэт, облитый оранжевым светом фонарей. Мы с Норой глядели в заднее стекло – не отрывая глаз от этого кино, не моргая, не дыша, потому что в считаные секунды оно обернется лишь воспоминанием.

Хоппер поднял руку – помахал, отсалютовал. И такси свернуло.

– А теперь на Стайвесант, перекресток с Восточной Десятой, – сказал я таксисту. – Около Святого Марка.

Нора уставилась на меня.

– Ты мне говорила, где живешь, – пояснил я.

– Я не говорила. Я нарочно не сказала.

– Да сказала ты, Бернстайн. Забывчивая ты стала к старости.

Она фыркнула и скрестила руки на груди:

– Ты за мной шпионил.

– Не-а.

– Шпионил. Я же вижу.

– Умоляю тебя. Вот мне заняться больше нечем, только обо всяких Бернстайнах переживать.

Она насупилась, но когда такси подкатило к ее дому, с места не двинулась, так и смотрела прямо перед собой.

– Ты меня не забудешь? – прошептала она.

– Это физически невозможно.

– Обещаешь?

– Тебя хорошо бы поставлять с таким ярлыком, знаешь: «Не снимать этот ярлык. Не то полюбите ее – и привет».

– С тобой все будет нормально?