– Да кто бы говорил?

– Веселиться я люблю. Но не все же время! – он выдержал ее взгляд.

Эви покраснела.

– Если ты сюда явился, только чтобы вывести меня из себя, поздравляю, миссия выполнена. Теперь можешь проваливать.

– Друзья рассчитывали на тебя.

– Ну, и зря, – пробормотала она. – Хочешь, чтобы я снова пошла в тот музей? Болтала о призраках? Тебя не было в том доме с… c этой тварью. Ты понятия не имеешь, каково это было! – ее глаза налились слезами. – Джерико спроси! Он знает. Он понимает, через что я прошла.

Она уже специально накручивала себя. Да, завтра наутро ссора с Сэмом будет еще одной галочкой в списке всего, за что она себя ненавидит, но сейчас у нее развязался язык, и она уже никак не могла остановить сыплющиеся с него слова.

– Я до сих пор вижу этих… чудовищ, лезущих из горящих стен. И слышу, как Страшный Джон говорит – предупреждает меня о брате! Он знал про Джеймса, Сэм! Стоит мне остановиться, и я вижу это все как наяву. Вот поэтому-то я не останавливаюсь… и больше таких приключений себе на голову не ищу, понятно? И каждую ночь перед сном – каждую, Сэм! – я молюсь, чтобы эти картины уже пропали куда-нибудь из моей головы. А когда молитвы не работают, я прошу джин мне помочь.

На горизонте черепа уже собиралась мигрень. Она снова дала Сэму втянуть себя в это… еще одна ошибка.

– Прости, что я не Джерико, – холодно сказал Сэм.

– Прости меня за все, – пробормотала Эви.

– И за прошлую ночь?

Она не ответила.

– Эви, моя дорогая! – воззвал усатый джентльмен откуда-то сбоку. – Ты все веселье пропустишь!

– Даже не смейте начинать без меня! – закричала она, кулачками вытирая слезы.

Сейчас, c размазанной тушью и алыми, изящным луком очерченными губами, Эви напомнила Сэму эдакий новогодний подарочек, какие делают вообще всем гостям вечеринки, а не тем, кого знают и любят: в блестящей обертке, развернутый, рассмотренный – и выброшенный. Комментарий насчет Джерико оказался больнее, чем он ожидал. Куда больнее. Он все равно попытался это проглотить.

– Эви, – сказал он, мягко беря ее за руку. – Вечеринка не может длиться вечно.

Она поглядела на Сэма вызывающе, но вместе с тем и чуть-чуть моляще; голос ее был едва слышен.

– А почему нет?

Она вырвала у Сэма руку.

Он отпустил и еще некоторое время стоял, глядя, как она бежит через зал и бросается в волны безудержного гедонизма.

Когда Генри вступил в тоннель, в темноте над ним тут же зашевелились смутные тени. Теперь он знал, что эти твари путешествуют между мирами – естественным и сверхъестественным, между реальностью и сном. Пылающие глаза следили за каждым его шагом. Тени пробовали воздух вокруг Генри, вбирали его запах, но по какой-то непонятной причине отказывались следовать за ним, и он вышел в лес и двинулся в сторону болот, громко зовя Луи по имени. Возле хижины все было тускло и серо: ни лучика солнца не играло на волнах, ни колечка дыма не поднималось из трубы. Ни единая скрипичная нота не встретила его на крыльце. Он глянул в окно, но внутри было хоть глаз выколи. Он схватился за дверь, но рука прошла сквозь нее, как сквозь воду. Паника холодным вьюном обвилась вокруг сердца.

– Луи Рене Бернар, лучше тебе ответить, черт тебя раздери!

Генри в сердцах пнул дерево – c тем же успехом можно было пинать воздух. Тогда он упал на все еще твердую землю и разразился злыми слезами.

– Генри?

Услышав этот голос, он вскочил. Вай-Мэй стояла в устье тоннеля. Ее одежда текла, менялась, словно пока не решила, чем ей хочется быть – старомодным платьем или привычной простой туникой. Все в ней выглядело каким-то эфемерным.

– А Лин с тобой? – спросила Вай-Мэй.

– Нет, я пришел один. Мне нужно… нужно найти Луи. Спросить, почему его не было сегодня на вокзале. Я весь день его прождал. Он так и не появился.

Вай-Мэй шагнула через порог в мертвую траву. Щеки ее были бледны, зато глаза сверкали.

– Бедняжка Генри. Ты очень хочешь быть с ним, правда?

– Да. Это все, чего я хочу.

Она положила руки ладошками на безжизненный испанский вяз. Там, где она коснулась его, дерево расцвело.

– Чтобы творить сны, нужно так много сил.

Она пробежала пальцами по траве: краски вспыхнули и растеклись аж до самой реки – волнующийся под ветром зеленый ковер.

– …чтобы все было таким, как ты хочешь.

Вай-Мэй выдохнула – три коротких свирепых толчка – и воздух тут же вспыхнул птичьими трелями, стрекозами и небесной синевой. Болотный пейзаж тоже медленно воспрянул к жизни, словно запущенная механиком карусель.

– …чтобы прогонять боль.

Вай-Мэй оглянулась на тоннель и нахмурилась.

– Иногда я… она вспоминает. Вспоминает, как они обещали ей все: мужа, дом, новую жизнь в новой стране – лишь затем, чтобы разбить ей сердце. Но больше им не остановить ее мечту. Она хочет помочь тебе, Генри. Да, – сказала Вай-Мэй, моргая, словно только что вспомнила нечто очень важное и давно забытое. – Она хочет, чтобы я помогла тебе быть с Луи. Ты же хочешь его увидеть?

Генри стало слегка дурно; сон чуть размылся по краям.

– Да, – сказал он. – Да.

Откуда-то из глубин платья Вай-Мэй извлекла музыкальную шкатулочку.

– Что ты готов отдать, чтобы снова увидеть его? Чтобы исполнить свою мечту?

Мечты… Ох, эти мечты. На них Генри протянул большую часть своей жизни, ими он питался, в них обитал. Всегда не совсем здесь, все время где-то там, у себя в голове. Он и наяву был такой же сонный гуляка, как и в царстве сновидений. И он не хотел больше просыпаться.

– Все что угодно, – сказал он.

– Обещаешь?

– Да.

– Тогда посмотри со мной этот сон, – Вай-Мэй протянула ему шкатулку.

Генри повернул рычажок. Жестяная песенка понеслась изнутри, и он шепотом запел вместе с ней:

– Милый мечтатель, узри же меня. Звезды и росы з-заждались т-тебя…

Спиртное и усталость взяли над ним верх. Песенка играла, а Генри думал обо всем, что потерял: родителей, любящих и сильных, которых он так хотел, хоть и знал, что это просто несбыточная детская мечта… Легкую счастливую жизнь, какой она была с Тэтой… Музыку, которая жила в нем, рассказывала о нем и которую он так и не сумел выпустить в мир… Он плакал по милому бедняге Гаспару и по бесконечным летним ночам в «Селесте», когда мальчишеские руки беззаботно вспархивали на хрупкие мальчишеские же плечи… Но больше всего он плакал по Луи. Как он мог бросить его, Генри, вот так? Как вообще можно жить, зная, что любовь столь непрочна?