— Вы не любите меня.

— Я чувствую к вам симпатию, это несомненно.

Она выпрямилась.

— Но это все. Я не люблю вас. У меня нет к вам влечения, страсти. Не хочу причинять вам боль, но что я могу с этим поделать. Вот так. Это честный ответ.

— Благодарю вас, — сказал он, удивляясь, что голос его звучит твердо. Слава Богу, внутренняя дрожь не выдала его.

— Что-нибудь изменится в наших отношениях? — спросила она. — Мы же все-таки работаем вместе… Вы не возненавидите меня?

— Я немного ошеломлен… плохо соображаю, — ответил Дункан. — Не знаю, что чувствую. Для меня это удар, хотя я понимаю, что это глупо. У меня не было никаких оснований ожидать, что и вы будете испытывать ко мне подобные же чувства. Ведь вы ни разу не проявили ничего такого — ни словом, ни жестом… Нет, конечно у меня нет к вам ненависти. Я казню себя, вы просто представить себе не можете, как сильно я терзаюсь, что открылся вам в своей любви. Надо было мне подождать более подходящего случая.

— Мне тоже очень жаль, но вряд ли это что-либо изменило бы.

Сник потрепала его по руке и направилась к выходу. Он не смотрел на нее и сидел, уткнувшись в стол.

— Могу ли я тебе чем-нибудь помочь? — тихо произнес Кэбтэб.

— Да, — еще тише ответил Дункан. — Оставь меня одного.

— Надеюсь, ты не собираешься напиться, а потом угодить в какую-нибудь историю? Помни, тебе нельзя привлекать внимание шпиков.

Дункан встал.

— Нет, я иду домой. Не знаю, чем займусь, просто не хочу, чтобы кто-нибудь сейчас видел меня.

В голосе падре прозвучала тревога.

— Не думаешь ли ты покончить с собой?

Дункан рассмеялся, едва сдержав спазм в горле — предвестник рыдания.

— Нет! Клянусь Богом! Что за чушь! Разве я когда-либо давал повод подумать, что способен на такое?

— Для твоей души наступила темная ночь. Поверь мне, со мной случалось такое. Если бы я только мог помочь тебе…

— Увидимся завтра, — сказал Дункан. Он направился к выходу. Падре ошибался. Душа Дункана не утонула в беспросветной ночи. Внутри него разлился яркий, хоть и искаженный болью, свет, словно лучи его изгибались под разными углами вокруг него. И свет этот, ослепительно яркий, был еще и холодный, очень холодный.

Ранним утром следующего Вторника Дункан сидел у себя на кухне. Обжигаясь, он пил из большой чашки горячий кофе, а душу его жгла тяжкая рана, жгла сильнее, чем крутой кипяток. Грудь сдавила боль, на глаза подступали слезы. Картины мучений могучих, смертельно раненных животных являлись Дункану: гигантский слон, у которого меж ребер торчало длинное копье, оглашал все вокруг трубным ревом агонии и гнева; лев, слизывающий кровь с искореженной пулей лапы; кашалот, тело которого пронзил предательский гарпун, пущенный с безобидного на вид судна, выпрыгивал, теряя силы, из воды.

Приканчивая уже третью чашку дымящегося кофе — в два раза больше безопасной для здоровья нормы, если верить рекомендациям Бюро медицины и здоровья, — он вдруг рассмеялся. Это был негромкий, перемешанный с болью смех. Но сквозила в нем воля человека, сумевшего посмотреть на себя иронически. Возникавшие в сознании образы благородных, колоритных животных, страдающих от ран? Ну почему, например, ему не представить себе полураздавленного сапогом таракана, ползущего с выдавленными наружу бледными внутренностями? Почему не муха, отчаянно жужжащая, не в состоянии выбраться из сковавшей ее паутины? Не беспомощный вонючий жук, которому дверью отхватило заднюю половину? Или крыса, неосмотрительно наевшаяся отравленного сыра?

Дункан снова рассмеялся. События и чувства — переосмысленные — заняли положенные места. Разве он первый человек, которого отвергли? Конечно, нет. Да и с ним самим это не впервой.

Удовольствие, полученное Дунканом от философских изысков, было действительно велико, да и историческая перспектива — приятно чувствовать себя объектом истории — тоже предстала теперь в истинном свете. И все-таки уже через несколько секунд боль обрушилась на него с новой силой.

Ну что ж. Он справится с этим. Время неспособно заживить все раны, но оно высасывает из них боль и с его течением предает их забвению. Проглотив легкий завтрак, Дункан отвлекся уборкой квартиры. Затем он вышел на улицу, заполненную ликующей толпой. Обычный будничный день казался людям праздником. Он — единственный — не ощущал его. Все оживленно переговаривались и улыбались — сегодня день освобождения от мониторов. Наблюдательные камеры — небесные глаза — были отключены, а мрачные гэнки не вышли из участков. Тяжкую, ставшую привычной ношу наконец сняли с их плеч. Или люди думали, что это свершилось, рассуждал про себя Дункан. Какая наивность! Неужели они и в самом деле верят, что приобрели право вести себя как маленькие дети? Похоже, что так.

Придя в Бюро, Дункан увидел, что никто не работает, а начальникам, судя по всему, нет до этого никакого дела. Они вели себя столь же беспечно, как и их подчиненные, стояли в коридорах, пили кофе, оживленно беседуя друг с другом, смеялись и шутили. До разговоров с подчиненными они однако не снисходили даже сейчас. Кивнув начальству, Дункан вошел в свою рабочую зону и сел в кресло. Хотя ни один из служащих даже не подходил сегодня к компьютерам, Дункан включил машины. Ну и что теперь делать?

Он нахмурился. Его занятия казались ему какими-то несущественными, смутными, прыгающими с одного на другое. Ему совсем не хотелось приниматься за работу. Он мысленно выругался. Беззаботное настроение коллег мало-помалу охватывало и его. Дункан хотел все-таки взяться за дело, но глядя на экраны, никак не мог сконцентрировать внимание. Когда вскоре несколько коллег предложили бросить все и пойти выпить, он, к удивлению своему, согласился.

— Конечно! Прекрасная идея!

Что, черт побери, я делаю, подумал он, проходя мимо группы начальников, которые оживленно что-то обсуждали, но те, казалось, не обратили ни малейшего внимания на то, что операторы банка данных покинули свои рабочие места, а многие и вовсе уходят. Дункан, как и его коллеги, спокойно прошел мимо машины, в которую, покидая помещение Бюро в рабочие часы, они обычно вставляли свои идентификационные карточки.

На улице компания принялась оживленно обсуждать, где лучше всего отпраздновать столь знаменательное событие. Трудно было слышать друг друга — такой невероятный шум стоял вокруг. Пешеходы и пассажиры автобусов, велосипедисты кричали и смеялись. Коллеги сошлись, наконец, на том, что ближайшей, а следовательно, и лучшей из всех таверн является Спортер. Дункан сообразил наконец, почему на улицах столь людно. Магазины были пусты, а их служащие, тоже высыпали в переходы. Это уже не казалось ему странным. С какой стати эти люди должны были проявлять большее рвение к работе, чем он сам. Уж если те, кому положено наблюдать за ними, давно разгуливают в праздничной толпе, почему бы и им не присоединиться к веселью?