За окнами мелькнули домики придорожного села, рядом с которым они еще вчера коротали ночь. Кресты на металлических каркасах куполов сгоревшей церквушки сверкали на солнце яркими бликами. «Эх, не догадались вчера подсказать местным мужикам, закрыть их какой-нибудь дерюжкой. Для артиллерийского наводчика это просто подарок», — подумал Черепанов, оглядываясь на гостеприимное село. Он сидел рядом с Маллоем, который крутил баранку «Нивы» и что-то тихонько напевал. Иван прислушался.

«Де ми з тобою будем,

Коли закінчиться їхня війна.

Чи вистачить нам сили

Зробити так, щоб впала

Стіна, стіна, стіна.

Впала між нами стіна.

Коли ми з тобою будем,

Коли налиють і скажуть «До дна!»

Чи стане нам бажання

Зробити так, щоби впала

Стіна, стіна, стіна.

Впала між нами стіна»[54].

Маллой замолчал, и какое-то время они ехали молча. Расположившийся на заднем сидении Святенко продолжал с кем-то оживленно беседовать по телефону, убеждая неизвестного собеседника позвонить в Артемовск и решить вопрос по иеромонаху Феофану как можно быстрее.

— Никита, а ты чем будешь заниматься, когда все это закончится? — спросил у парня Иван.

Тот на миг оторвал взгляд от дороги и с удивлением посмотрел на Черепанова.

— Иван Сергеевич, а вы верите, что это скоро закончится?

Черепанов на вопрос парня не ответил. Весь его жизненный опыт говорил о том, что эта так называемая антитеррористическая операция надолго. Прошло минуты две, и Никита, словно прочитав его мысли, заговорил снова:

— Если бы все зависело от нас, то война закончилась бы еще вчера. А так… Неужели не понятно? С востока идут эшелоны с оружием из России, а с запада вагоны с долларами, на которые тоже покупается оружие. А здесь мясорубка. Все они одинаковые.

Этот парень не переставал удивлять Черепанова. Еще вчера он упорно доказывал, что Майдан стоял не зря, и что если бы не Россия, то Украина уже была бы в Евросоюзе. А как он переживал, что в самые решающие дни революции не смог быть рядом со своими товарищами! И на тебе — все они одинаковые…

— Иван Сергеевич, вы же были на Майдане?

— Можно сказать, что был, — настороженно ответил Черепанов. — Я каждый день снимал там репортажи и вечером выходил с ними в эфир. А ты почему спрашиваешь?

— А вам не показалось, что с какого-то момента там все пошло не так?

— Что ты имеешь в виду?

Парень оживился. По нему было видно, что он давно искал собеседника, чтобы поговорить с ним о наболевшем.

— Ну, вот смотрите. Сначала были все мы, и было нас много. Тысячи. При этом каждый знал, что нужно делать. Потом появились люди, которые гуськом вышли на сцену и сказали — вы молодцы, но что делать дальше, мы знаем лучше вас. И они начали нами руководить. Вот я теперь все время думаю — почему именно они? Что, из десятков тысяч людей, которые в те дни стояли на Майдане, других не было?

Машину качнуло на очередном ухабе.

— За дорогой лучше следи, — раздался с заднего сидения недовольный голос Святенко. — И вообще, давайте лучше о деле. Ты, Никита, останешься в Горловке, свяжешься с Ледневой и с ее помощью будешь готовить площадку для обмена пленными. Подбери открытое место за городом, чтобы просматривалось со всех сторон и было подальше от блокпостов. Детали обсудим по телефону. Ну, а мы, Иван Сергеевич, едем в Артемовск вызволять отца Феофана.

А вот отец Феофан вызволяться не хотел. Невысокого росточка, с худенькой шейкой и жиденькой бородкой на бледном, усеяном рыжими веснушками лице он был похож на задиристого петушка, который только что получил хорошую трепку от свого старшего собрата. Синяк под левым глазом являлся убедительным тому свидетельством. Черная монашеская ряса от грязи и пыли превратилась в серую, а ворот выглядывающей из-под нее когда-то белой сорочки, наоборот, стал черным. Но Черепанова больше удивило то, что отец Феофан был босой — грязные ступни ног выглядывали из-под штанин постоянно съезжающих вниз брюк.

— Никакому обмену я не подлежу и никуда отсюда не поеду, — заявил иеромонах, как только переступил порог кабинета следователя СБУ, где его ждали Святенко и Черепанов. — Ибо не гоже менять гражданское лицо, коим я и являюсь, на воина.

— Ну вот, я же вам говорил, — развел руками офицер СБУ. — Этим своим «ибо» он здесь уже всех заколебал.

— Не злословь, ибо сказано в Святом Писании… — тут же встрепенулся монах.

— Да помолчи ты, в конце концов, — отмахнулся от него военный, как от надоедливой мухи, и повернулся к Святенко:

— Как же я вам его отдам, если следствие по нему еще продолжается?

— А в чем его обвиняют? — спросил молчавший все это время Черепанов.

— А вот пусть вам батюшка про свои подвиги сам и расскажет, — предложил следователь, устраиваясь поудобней на жестком стуле. — А я в очередной раз послушаю. Может, чего нового еще услышу.

Обитель иеромонаха Феофана — Свято-Никольский мужской монастырь, находилась в Никольском, небольшом селе, через которое проходила дорога на Волноваху. Несколько дней подряд по этой автомагистрали шла переброска военной техники, которую так ждали бойцы ВСУ под Донецком. Счет шел на минуты. Кольцо окружения, в которое попал город, должно было сомкнуться в строго назначенное время. И вот однажды очередная колонна грузовиков остановилась — на дорогу вышел молодой священник, который в одной руке держал Библию, в другой — медный крест. Иеромонах Феофан, а это был именно он, читал молитвы и призывал воинов одуматься, вернуться домой и не участвовать в кровопролитии. Сначала с ним попытались просто поговорить. Потом, взяв под руки, перенесли на обочину дороги. Один раз, второй. Но батюшка упорно возвращался на свое место и, раскинув в стороны руки, вырастал перед очередным грузовиком или бронетранспортером, как гриб после дождя. И так весь день.

В очередной раз он остановил колонну одного из добровольческих батальонов, бойцы которого с «московским попом» церемониться не стали. Избив отца Феофана до полусмерти, они раздели его, затолкали в рот его же скуфейку[55] и привязали к дереву в ближайшей лесопосадке. Спасибо местным ребятишкам, которые через двое суток нашли уже еле живого батюшку и позвали взрослых. Те выходили его и хотели отвезти в обитель — благо, рядом, но отец Феофан заупрямился. Как только начал вставать и самостоятельно ходить, вновь вышел на дорогу. В разорванной рясе, босой, с еще не зажившими ранами на лице он опять становился перед колонной, закрывал глаза и, раскинув в стороны руки, разбитыми губами бормотал молитвы.