унизителен, однако никакой разумной альтернативы они предложить не могли. Песни и рисунки, которые с таким азартом создавали евреи в первые годы своего национального возрождения, едва ли могли претендовать на имя новой культуры. Большинство сионистов признавали, что культурное возрождение сможет начаться только в Палестине, но это было все равно что заявить: в диаспоре никакой особой еврейской жизни нет. Если так, то и сам сионизм в диаспоре был не более чем настроением, смутной тоской, ностальгией. У ортодоксальных евреев все еще оставались традиционные верования, но проповедники светского национализма мало что могли предложить своим последователям. Это серьезно беспокоило многих западных сионистов; правда, в Восточной Европе, где все еще сохранилась еврейская народная культура, ситуация была иной.

Во всех странах Западной Европы оппозиция сионизму была не менее мощной и ожесточенной, чем в Германии и Австрии. Правда, у «Возлюбленных Сиона» были сторонники в Англии еще до Герцля, а Вейцман позднее нашел друзей, которые поддерживали и вдохновляли его во времена, когда нужно было принимать важные решения. Но представительные органы английского еврейства, и в первую очередь Совет депутатов и Англо-еврейская ассоциация, считали сионизм не просто бессмысленным, а откровенно вредным. Они полагали, что сионисты ставят под угрозу гражданские права, с таким трудом завоеванные евреями, и что еврейский патриотизм несовместим с лояльностью английских подданных. Возглавлял антисионистскую кампанию Люсьен Вольф, президент Англо-еврейской ассоциации. Идеи Герцля, писал он, хуже, чем сатира; это — настоящая измена: «Д-р Герцль и его единомышленники — это предатели по отношению ко всей истории евреев, которую они неверно поняли и лживо истолковали». Сионисты возбуждают антисемитизм; их планы заведомо обречены на провал; они превратили духовную идею в коммерцию и наживались на священных пророчествах. Герцль со свойственной ему изобретательной наглостью, продолжал Вольф, выдает за исполнение древних пророчеств всего лишь способ ускользнуть от исполнения великой миссии изгнанников и уклониться от долга перед странами, по которым рассеяны эти изгнанники. Цитируя другого критика Герцля того времени, Вольф утверждал, что программа сионистов представляет собой самый презренный (если не самый гротескный) образчик идеализма из всех, с какими когда-либо приходилось сталкиваться потомкам великой нации[567]. «Еврейский вопрос» действительно существовал, но евреи в каждой стране сами должны бороться за эмансипацию и религиозную свободу.

Даже в тех странах, где евреи в те времена подвергались гонениям, например в Румынии, они должны остаться и способствовать тому, чтобы эти страны превратились в цивилизованные государства. «Такова миссия Израиля в изгнании — миссия, которую уже исполнил Израиль в Англии»[568]. За сравнительно короткий период времени, прошедший после эмансипации, английские евреи успели полностью отождествиться с нацией, к которой принадлежали. Никакие специфические еврейские интересы. не отличали их от остальных подданных английского короля. Цели сионизма неосуществимы, ибо эта «пародия на иудаизм» зависит от доброй воли какого-то магометанского князька. Правительства западных стран, предрекал Вольф, не обрадуются перспективе вызвать вспышку антисемитизма, которая обязательно последует за признанием евреев чужаками; не захотят они и осложнять «восточный вопрос», создавая на беспокойном Ближнем Востоке очередное слабое государство. Такие взгляды разделяло большинство лидеров английских евреев до I мировой войны; и хотя после Декларации Бальфура утверждения, что сионизм — это утопия, поутихли, большинство по-прежнему считали, что Палестина в лучшем случае годится лишь как убежище для их несчастных собратьев по вере из Восточной Европы. После войны тезис о цивилизаторской миссии восточноевропейских евреев оказался несостоятельным. Но ассимиляция евреев в Англии разворачивалась довольно интенсивно, а антисемиты не позволяли себе особо возмутительных выходок, так что недостаток энтузиазма по отношению к сионистским идеям в этой стране был вполне объясним.

В Вене, Праге и Берлине некоторые интеллектуалы все же поддерживали сионизм, тогда как во Франции и Англии сочувствующих ему среди интеллигенции почти не встречалось до прихода Гитлера к власти. Да и среди других слоев еврейского общества сторонниками сионизма оказывались в этих странах, как правило, недавние эмигранты из Восточной Европы. Одним из немногих исключений во Франции был Бернар Лазар, другим — Эдмон Флеж, но ни тот, ни другой не намеревались в то время переселяться в Палестину. Побывав на сионистском конгрессе, Флеж писал, что среди всех этих незнакомых лиц чувствовал себя настоящим евреем, но в то же время — и настоящим французом: еврейская родина нужна была тем, у кого не имелось другого отечества[569]. Сочувствующий сионизму Леон Блюм выражал подобное мнение в своем письменном обращении к сионистскому конгрессу: еврейское отечество — это чудесная идея для тех, кому, в отличие от него, Блюма, не посчастливилось обрести свободу и равные гражданские права в стране своего рождения[570]. Другие французские интеллектуалы были гораздо более суровы в своих оценках и осуждали сионизм как «расистское» движение. Герцль стал сионистом после дела Дрейфуса, но большинство французских евреев отреагировали на это событие совершенно иначе. В Париже к небольшим группам восточноевропейских евреев, пропагандирующим сионизм, относились с изрядным недоверием; мечты сионистов сравнивали с ожиданиями коммунистов и нигилистов[571]. Жюльен Бенда с презрением отзывался об «обожателях своей крови», стремящихся создать семитский национализм[572].

В России до 1917 г. сионизму противостояли далеко не одни лишь еврейские и нееврейские социалисты. Несмотря на то что сторонники ассимиляции в результате погромов получили удар, от которого так и не оправились, оппозиция еврейскому национальному движению оставалась широко распространенной в либеральных кругах, опираясь, главным образом, на идеологические аргументы. Впрочем, звучали и сугубо практические возражения: например, Юшаков в 1897 г. заявлял, что жить в Палестине небезопасно — турки уничтожат евреев[573]. Одной из наиболее интересных была позиция «духовного антисиониста» Михаила Гершензона. Выходец из России, эмигрировавший в Западную Европу, он развил исключительно оригинальную мистическую гипотезу, объясняющую историческую судьбу и предназначение еврейского народа. Он не был врагом сионизма; напротив, сионизм вызывал у него сочувствие. Гершензон писал, что сионистские идеалы наделены чрезвычайной психологической красотой. Однако, с его точки зрения, сионизм был основан на ложной европейской теории XIX в., гласящей, будто единственной нормальной формой человеческого общежития является государство. Отвергнув идею избранности, сионизм отрекся тем самым от всей еврейской истории, променяв ее на «чечевичную похлебку» национализма. Претерпев столько страданий по вине национализма, во имя которого совершались самые ужасные преступления, Израиль теперь и сам — по-видимому, неизбежно — вынужден был заплатить долг этому кровожадному Молоху. Гершензон твердо верил, что евреи обречены остаться вечными странниками, что их страшное служение должно продолжаться, «ибо Царство Израиля не от мира сего»[574]. Славная и ужасная судьба Израиля — это не плод исторической случайности, а миссия, глубоко заложенная в недрах национальной души. Гершензон не делал вид,