«Мерзавец, я замотаю тебя в пропитанную нефтью шкуру и подожгу. Ты будешь гореть, как смоляной факел, а я при свете факела стану читать выдержки из твоего доклада, слыша, как трещат твои сгорающие сухожилия!» — так вынашивал в себе святую месть Маковский, не умевший прощать измены, безжалостный в мщении.

Заключительная часть доклада называлась: «Города смерти». Глаза Маковского обжигались, натыкаясь на фразы, подобные этим: «Если копнуть тундру, то в мерзлоте откроются тысячные захоронения, ибо пресловутые «Города счастья» являются на деле фабриками смерти». «Владея не только нефтяными месторождениями в Приобье, но и маковыми плантациями в Афганистане, полями конопли в Колумбии, Маковский травил наркотическим дымом тысячи обитателей «Городов счастья» с последующим закачиванием их в нефтяной пласт, что позволяло ему увеличивать добычу нефти ежегодно на четыре процента.» «Города, расположенные по среднему и нижнему течению Оби вполне могут называться — Освенцим, Майданек и Треблинка, являются «черными дырами», где бесследно исчезает население России». И картинка, — под куполом «Города счастья» идет веселое празднество, танцует толпа, из форсунок в кровле впрыскивается наркотический газ, люди замертво падают, и могучие бульдозеры сдвигают ножами горы недвижных тел.

«Я посажу тебя на иглу. Сдохнешь от передозировки…» — распалялся неистовой ненавистью Маковский. И эта раскаленная ненависть, от которой закипала и дымилась кровь, превращалась в леденящий ужас, от которого замерзали жилы. Этот ужас был всеохватывающим. Волны ужаса накатывались извне на великолепный дворец, словно по Успенскому шоссе мчались черные машины с агентами ФСБ, приближались к воротам дворца. Ужас веял из-под земли, словно там двигался железный «крот», прокладывал туннель под фундамент дома, и по этому туннелю бежали люди в камуфляже и масках, сжимая автоматы. Ужас низвергался с высоты, будто из неба приближался вертолет в блеске винтов, пуская реактивные снаряды в окна его кабинета. Ужас давил изнутри его помраченного разума, словно проснулись все генетические страхи, — от древних библейских гонений, еврейских избиений в Толедо, инквизиционных костров в Германии, погромов в Одессе, газовых камер в Польше. В нем кричал убитый Михоэлс и замученный Мандельштам, изгнанный Иосиф Бродский и обмененный на Корвалана Анатолий Щаранский, ненавидимый всеми Гайдар и всеми обижаемый Радзиховский. Доклад в Интернете предвещал неизбежную гибель. Говорил об ужасном, подписанному ему приговоре.

Надо было спасаться. Бросить все, — имение, драгоценности, недвижимость, включая спрятанную в сейфе наличность. Опрометью бежать в сосновую рощу, где, заправленный, стоит самолет. Исторический «Б-29», мировая реликвия, бортовой номер 44-8629, с женским именем «Энола Гей». Пусть упадут бутафорские сосны, расстегнется искусственный чехол травы, и машина, жужжа винтами, взмоет. Покинет проклятую страну, где каждый голубой детский взгляд пышет ненавистью, где жадные руки Потрошкова тянутся к его богатству. Они не дотянулся до заграничных банковских вкладов, до ценных бумаг, до оффшорных зон, до купленных вилл на берегу Средиземного моря. Прощай, немытая Россия, страна неуплаченных налогов и бесконечных выборов, где каждый новый Президент ужасней предшествующего, а каждая женщина — наполовину рыба, или самка оленя, или седая полярная сова, и даже у непревзойденной красавицы балерины Колобковой, когда она танцевала голой на лужайке его дворца, обнаружился тонкий крысиный хвостик.

Маковский вскочил, уронив на пол пригласительный билет на вечерний мюзикл. Выбежал из дворца. Пересек заснеженную лужайку, где в каждом отпечатке подошвы проступала зеленая трава. Добежал до сосновой рощи, где в заиндевелых деревьях светлел алюминиевый самолет. Забрался в кабину. Не нуждаясь в пилоте, запустил поочередно каждый из четырех двигателей. Пропеллеры мощно ревели, раздувая вершины сосен, предвещая могучий взлет.

Маковский нажал на кнопку, заставлявшую упасть на стороны красные смоляные стволы, раствориться искусственный дерн, под которым скрывалась бетонная взлетная полоса. Кнопка не сработала. Сосны, окружавшие фюзеляж и крылья, стояли недвижно, — шевелили заснеженными кронами, роняя белую пыль.

Он снова жал на кнопку, но она бездействовала. Он выскочил, вооружившись топориком и лопаткой. Что есть силы саданул стоящую перед крылом сосну, надеясь услышать хруст прорубаемого пенопласта. Но топор ударил в древесину, в надколе блеснула сочная белизна. Сосна была настоящей.

Схватил лопатку, копая снег, надеясь продрать искусственный зеленый палас, добраться до бетонной полосы. Но лопатка уходила в еще незамерзшую землю, утыкалась в корни деревьев. Под разбросанным снегом жарко краснели листья брусники.

Маковский понял, что проиграл. Понуро, забыв выключить двигатели самолета, побрел обратно к дворцу. Он был в ловушке. Сопротивление было бессмысленно. Следовало привести себя в порядок и отправиться в Большой театр на мюзикл, повинуясь судьбе.

Театральная площадь перед белокаменными колоннами кипела толпой. Падал снег, вокруг фонарей пылали фиолетовые нимбы, роскошные автомобили с шипеньем подкатывали к подъезду, оставляя на снегу смоляные следы. Из салонов высаживались великолепные дамы в шубах и вечерних платьях. Величественные господа, многие из которых являли цвет московской элиты, протягивали дамам руки. Шествовали под колонны, бело-голубые, мистические, над которыми грозно и великолепно летела квадрига Аполлона.

Гардероб благоухал духами, сверкали бриллианты, пленяли декольте. На пальцах мужчин вспыхивали дорогие перстни. Вместе с номерками выдавались бинокли с перламутровой отделкой. Расхватывались афишки, на которых указывалось, что мюзикл «Город счастья» собрал в себе лучше артистические силы, — музыка сэра Элтона Джона, декорации Михаила Шемякина, костюмы шиты в «Доме высокой моды» Юдашкина, режиссер постановщик Виктюк, текст песен написал впавший в детство Андрей Вознесенский, используя редко встречающиеся рифмы, такие как «Ау-уа» и «Мяу-яу».

Стрижайло занял место в бельэтаже, напротив золоченой ложи, где должен был появиться Маковский. Золотые ярусы, хрустальное солнце поднебесной люстры, алый бархат кресел напоминали времена империи, когда вельможи двора, цвет аристократии собиралась в святилище, чтобы насладиться красотой и величием имперского духа. Мьюзикл, как говорили о нем рецензии, соединял в себе традиции русского классического балета, великой оперной культуры и одновременно демонстрировал эстетику новой «Либеральной империи», о которой возвещал главный прототип мюзикла Арнольд Маковский. Публика, заполнившая ряды, вся, как один, встала, когда в ложу, освещенный лучами прожектора вошел Маковский, стройный, в черном фраке, с бледным артистическим лицом. Аплодисменты приветствовали его, как если бы он был Президентом России.

Стрижайло направлял бинокль на Маковского, отмечая на его властном лице следы тревоги, отпечатки тягостных раздумий, явившихся после прочтения доклада. Ему стоило больших трудов сохранять самообладание, и все-таки на мертвенно-красивом, похудевшем от волнений лице хищно сверкал ястребиный рыжий глаз, всевидящий, беспощадный, суля врагам жестокую расправу и смерть.

Люстра померкла, растаяла в высоте, как тает блеск испепеленного салюта. Публика смолкла. В тишине зазвучала элегическая, задушевная музыка, под которую в теплом летнем саду танцуют утренние мотыльки. Занавес поднялся, началось первое действие.