Стрижайло, как только вошел, ощутил исходящее от шара излучение. Оно было теплым, нежным и ласковым. Несло в себе некую весть, безмолвное слово привета. Приглашение к собеседованию, к рассмотрению великих вопросов. К исследованию проблем мироздания и совершенного мироустройства, государственного строения и народного уклада, где забота о подданных, радение о их благополучии не должны заслонять заботу об их просвещении, о нацеливание их душ в познание высших смыслов и богооткровенных истин.

Все это испытал Стрижайло так, как если бы шар обнял его, поместил в свою сердцевину, и оттуда открылись безграничные просторы Вселенной, стали доступны все, добытые человечеством знания, все этические и религиозные истины от древности до наших дней.

— Его Величество находится в возрасте цесаревича, и его регентом является Президент Ва-Ва. Он был хорошим регентом, разделял философию «просвещенного абсолютизма», был готов к передаче власти. Однако в последний год с ним случились нежелательные перемены. Под воздействием ли членов «восьмерки», или в результате властных инстинктов, он раздумал в ближайшее время осуществить переход России к монархии. Усомнился в вероучении «Второго христианства». Дошел до того, что поставил под сомнение переводы священных манускриптов и существование евангелиста Иуды. Это создает громадные проблемы. Ставит под угрозу «План России». Угрожает существованию лаборатории. Я обращаюсь к вам, гениальному политологу, мастеру великолепных импровизаций, чтобы вы помогли вернуть Президента Ва-Ва к прежним воззрениям. Если он не способен вернуться, то следует ослабить его на предстоящих президентских выборах настолько, чтобы он не смог препятствовать реализации «Плана». Или же вовсе ушел с политической сцены России…

Шар слабо колыхался в хрустальном сосуде. От него исходило благодушие и веселая игривость. Он был дитя, не достигшее совершеннолетия. Ему было в пору резвиться, проказничать в теремных покоях, перелистывать книжки с картинками из русской истории. А ему уже сулили государственные труды и заботы, попечение об огромном заблудшем народе, отказавшемся от веры прадедов, дедов, отцов, пребывающем на распутье истории. Стрижайло все это чувствовал, испытывал к шару сострадание, как, быть может, испытывал бы его к несчастному царевичу Дмитрию, играющему в неведении на лужайках старого Углича. Или к царевичу Алексею, гуляющему на дворе губернаторского дома в Тобольске. И такая жалость, печаль, такое нежелание пускаться в придворные заговоры и дворцовые перевороты овладели Стрижайло, что он, очнувшись от оцепенения, воскликнул:

— Никогда!.. Я выполнил все обязательства!.. Я чист перед вами!.. Вы мне обещали свободу!.. Дайте мне ее, или можете передать меня художнику Тишкову, — пусть извлечет мои органы для своих отвратительных опытов!..

— Я знал, что вы станете отказываться, — произнес Потрошков. — Не буду настаивать. Но прежде, чем вы скажете последнее слово, я покажу вам еще одно помещение… — он уводил Стрижайло из тронного зала. Августейший шар мягко дышал ему вслед. Был похож на полную летнюю луну. У Стрижайло возник странный соблазн подойти и мягко ткнуть шар пальцем, чтобы ощутить упругую оболочку.

Они вошли еще в одну комнату, меньше прежних. В ней стоял деревянный верстак, высилась стеклянная банка. В мутноватом растворе слабо шевелилась прозрачная оболочка, напоминавшая виниловый пакет. Внутрь пакета проникали проводки, трубочки, в которых медленно двигались пузырьки, сочились алые, фиолетовые, желтоватые растворы. Окруженный проводками и трубками, в пакете плавал человеческий эмбрион. Большая лобастая голова, выпуклые закрытые веки. Крохотные уши, носик, губы. Ножки и ручки скрючены, прижаты к животу, куда прикреплялась синяя пуповина. Отчетливо выделялись набухшие яички с крохотной пипеткой. Эмбрион жил, совершал обмен веществ, наращивал вещество щуплого, голубовато-розового тела.

— Что это? — спросил Стрижайло, пугливо вглядываясь в недоразвитый плод.

— Это ваш сын.

— Что вы сказали?

— Видите ли, — пояснил Потрошков, — тогда, в гольф-клубе «Морской конек», вы пили шампанское, которое разносили официанты. На пустом бокале остались следы ваших губ и небольшое количество вашего генетического вещества, достаточное для биологического синтеза. В качестве базовой клетки была взята икринка палтуса, в нее был внедрен ваш «ген», и вот уже пять месяцев, как развивается эмбрион. Развитие идет нормально. Мальчик обещает быть здоровым и крепким. Вам пора подыскивать имя.

Стрижайло потрясенно взирал на эмбрион, который приходился ему сыном. Испытывал изумление, страх, отвращение. И одновременно — пугливое влечение, мучительную нежность, нежданное чувство отцовства. Не любив никогда ни единой женщины, не помышляя о семье, рассматривая женщин единственно, как предмет наслаждений, как сорную яму, куда сбрасывал мусор истерических состояний, дурную энергию израсходованных мыслей и чувств, он вдруг ощутил возможность стать отцом. Иметь подле себя родное беззащитное существо, которому сможет передать все огромное богатство мыслей и чувств, ощутить бескорыстную любовь, бесконечное обожание.

Он тянулся к стеклянной банке, где в целлофановом пакете, созревал его сын, его Павел, — так почему-то нарек его Стрижайло, обнаружив в крохотном носике, выпуклых губках, точеных ушках черты фамильного сходство, свое подобие, свою драгоценную копию.

— Предлагаю вам договор, — произнес Потрошков. — Вы соглашаетесь мне помочь. Ведете под моим руководством предвыборную президентскую компанию, и при ее окончании я передаю вам сынишку Пашу. Биологи обеспечат нормальные роды и послеродовой уход. Если же нет, — я немедленно отключу питание, и ребенок погибнет в чреве матери. Ибо прозрачный пакет, который вы видите, — это разросшаяся оболочка икринки палтуса.

«Значит, моя жена — палтус? — отрешенно подумал Стрижайло. — Но разве это имеет значение, если мой сын, мой Паша, находится в руках этого изощренного злодея? Разве я могу пожертвовать жизнью беззащитного крохотного существа, в котором течет моя кровь, пусть и смешанная с рыбьим жиром?»

Он с ужасом видел, как рука Потрошкова тянется к проводкам. Готова их оборвать, после чего прекратится колыхание эмбриона, движение капель в трубке, слабые сотрясения крохотного сердца.

— Вы согласны? — повторил Потрошков.

— Да… — слабо пролепетал Стрижайло.

— Вот и умница, хороший мальчик, — мягко засмеялся Потрошков, убирая руку.

Они покинули комнату, очутились в коридоре. Два дюжих санитара в белых халатах и шапочках вели под руки юную деву. Закрыв глаза, босоногая и прекрасная, с распущенными волосами, она была облачена в ночную сорочку. Ее нежные белые руки были схвачены санитарами. Сонно, вяло переступала, как лунатик по краю крыши. Открылась дверь, и деву увели в одну из лабораторных комнат.

— Вы можете несколько дней отдохнуть, — сказал Потрошков. — Потом можете заняться Маковским. Опубликуйте разоблачительный доклад, сыграйте мюзикл. Позднее, когда приблизятся президентские выборы, мы с вами встретимся и обсудим стратегию.

Стрижайло услышал в отдаленном конце коридора нарастающий гул. Обернулся, — по коридору, бурно вращая крыльями, в золотистом плаще, с развеянными черными волосами, мчался архангел Гавриил. Держал в руках восхитительную алую розу. Пронесся, не касаясь пола, обдавая вихрем открытого Космоса, распространяя сладостные ароматы рая. Остановился перед помещением, куда увели сонную деву. Ринулся и исчез сквозь стену.