В храме Космы и Дамиана зазвонили колокола. Раньше в этом здании помещалась типография Министерства культуры, однажды Нора приходила сюда по делу – печатать какие-то программки, рекламки… Уже не припомнить, какие, для чего… Проходя мимо, услышала из отворенного окна церкви чудесное пение. Остановилась. Нищие клубились у входа. Зачем-то вошла. Народу в храме было довольно много. Пахло яблоками и свечами. Сбоку стоял длинный стол, на котором разложены были яблоки, виноград, какие-то турецкие фрукты… Пение смешивалось с яблочным духом, пение было прекрасным. Нора села на скамью у самого входа. Рядом сидели две старухи и мамаша со спящей девочкой лет двух. Что там пели, было не разобрать, но это и не имело значения.

Неожиданно Нора заплакала. Она вовсе не была религиозна, православие к ней никакого отношения не имело, как и все другие религии. Но сердце отозвалось на звуки. Бог мой! Это второй дед, регент, Александр Игнатьевич Котенко послал мне сигнал, это его музыка, его жизнь. Ничего, ничего про него не знаю – бабку мучил, был слепой и злой, как говорила Амалия… Почему так ударило это пение? Правда, сигнал, что ли… Они же все были такие музыкальные, и дед Александр, и дед Яков, и Генрих… Генрих… И в душе ее поднялся вдруг ужасный плач, и как будто не она плакала, а Герних в ней… маленький Генрих, несносный ребенок, который бросался на пол и бил ножками, который хотел летать на планёре или на самолете, которого не пустили в его любимую авиацию, ну да, потому что его отец Яков был врагом народа и все испортил. Отняли мечту, надежду, прекрасное будущее… О, бедный Генрих! И Нора плакала вместе с ним, этим мальчиком, своим будущим отцом и бывшим отцом, у которого не получилось прожить ту жизнь, о которой мечтал… Он всхлипывал, захлебывался, потом уставал и тихо ныл, выл, впадал в истерику, а Нора только утирала слезы. Какой ужас! Неужели это его горе никогда у него не кончится, никогда не перегорит, никогда не умрет, а будет терзать и его, и Нору, и того маленького Якова, который только что родился и ни в чем, ни в чем не виноват… Неужели все зло, которое мы совершаем, не растворяется во времени и висит над каждым следующим младенцем, выныривающим из этой реки?

Нора вышла из церкви. Это был канун Преображения Господня. “Обыкновенно свет без пламени исходит в этот день с Фавора…” Да, да, конечно. Свет без пламени… Свет уже померк, но праздник еще не кончился… Стало легко, как будто кто-то снял с нее всю тяготу этого дня. Она перешла какой-то рубеж.

Рядом, почти дверь в дверь, был когда-то ресторан “Арагви”. В давние времена Нора приходила сюда с Тенгизом. Она улыбнулась и этому воспоминанию. Театр теней, который он ей показал, сам того и не зная, был догадкой о том, что за пределом плотного, полного страхом и стыдом пространства их существования, было что-то иное, что отсюда видится только смутными и прекрасными тенями…

Нора перешла по подземному переходу Тверскую улицу, вышла на Тверской бульвар, который она видела в двойном зрении – кроме сегодняшнего еще и тот, послевоенный, со старыми деревьями, с Пушкиным в начале бульвара, с аптекой на месте Новопушкинского сквера, с видной отсюда стеной разрушенного Страстного монастыря и давно не существующей музыкальной школой во дворе давно не существующего дома, куда ее водили в детстве тыкать в клавиши, на месте теперешней коробки “Известий”…

Она шла по Тверскому бульвару, вспоминая знакомых людей, живших в окрестных домах – маминых и своих одноклассниц и подруг, – прошла мимо дома, где когда-то жила Таисия, давно умершая в Аргентине; перешла с Тверского на Никитский, сделав небольшой крюк возле давно закрытого кинотеатра повторного фильма, где получала свое первоначальное художественное образование, о том не ведая; взглянула мимолетно на Дом полярников, на последний приют Гоголя и первую квартиру Витаси в полуподвальном этаже, откуда он, перебежав бульвар, приходил к ней – ее единственный муж и отец ее единственного сына…

Стемнело, но свет без пламени все еще теплился в небе. “Бедный Генрих!” – вздохнула Нора в последний раз и вошла в подъезд дома, где прожила всю жизнь. Лифт вызывать не стала, поднялась пешком на четвертый этаж, радуясь, что подниматься ей легко. И до самых дверей квартиры думала, как все хорошо на самом деле сложилось, а у нее еще есть время свести концы с концами и додумать кое-что, о чем догадывается, но наверняка не знает. А, может, разложит старые письма и напишет книжку… Такую книжку… которую дед то ли не успел написать, то ли ее сожгли во внутреннем дворе Внутренней тюрьмы на Лубянке…

Но кто он, мой главный герой? Яков? Маруся? Генрих? Я? Юрик? Нет, нет! Вообще ни одно из существ, осознающих свое индивидуальное существование, рождение и предполагаемую и неминуемую смерть.

Можно было бы сказать – не существо, а вещество с определенным химическим составом. Но можно ли назвать веществом то, что, будучи бессмертным, обладает свойством меняться в каких-то своих коленцах, поворотах, радикалах… Скорее сущность, не принадлжещащая ни бытию, ни не-бытию. То, что блуждает в поколениях, из личности в личность, что создает самую иллюзию личности. Бессмертная сущность, записанная кодом, организующим смертные тела Пифагора и Аристотеля, Парменида и Платона, а также первого встречного в трамвае, в метро, в соседнем кресле самолета… Он тот, кто вдруг мелькнет узнаванием, смутным чувством прежде виденной черты, поворота, подобия – может, у прадеда, у односельчанина или вовсе у иностранца… Значит, мой герой – сущность. Носитель всего, чем располагает человек, – высота и низость, смелость и трусость, жестокость и нежность, и страсть к познанию.

Сто тысяч сущностей, соединенных известным порядком, образуют человека, временную обитель всех личностей. Вот оно, бессмертие. А ты, человек, белый мужчина и черная женщина, идиот, гений, нигерийский пират, парижский булочник, трансвестит из Рио де Жанейро, старый раввин из Бней-Брака, – только временный дом…

Яков! Яков! Эту книгу ты хотел написать и не написал?

Все кончается хорошо: за хеппиэндом следует смерть. Все в конце концов принимается: и гибель народа, и похороны единственного ребенка, умершего от лейкемии… Старый Яков в нездешних библиотеках читает нездешние книги, слушает нездешнюю музыку. Маленький Яков учится читать, трогает клавиши и прислушивается к ясным звукам. Маруся полностью обрела себя – взгляните, как движутся облака, меняя ежеминутно свой облик, произвольно, не подчиняясь никакой логике. Она движется вместе с тенями и звуками, и это счастье… Нора в конце жизни становится похожей на Тусю, носит ее большие кольца на костлявых пальцах, учит молодых художников театру. Витя получает вполне заслуженную им Главную Премию, о которой тайно мечтал Гриша. Гриша в конце тридцатых годов двадцать первого века скончается в глубокой старости в Иерусалиме, на его могиле многочисленные дети и внуки поставят плиту, на которой, в соответствии с его завещанием, написано не его имя, а выбит сайт “www…”. Открыв его, желающие могут прочитать восторженное послание о Божественном Тексте потомкам, а заодно и всему человечеству. Его текст длинный и путаный, но прекрасный по своей сути. Юрик, подобно своему прадеду Якову, весь в музыке. Не кларнет, не фортепиано, не гитара – он пытается услышать ту музыку, которая разлита в космосе. Совершенно не важно, стал он профессиональным композитором или остался тем мальчиком, который спрашивает: “Мама, а ты помнишь, как я у тебя в животе пел?”