– Когда вы переступили порог моего дома, я узнала твои глаза. Так же полвека назад смотрел на меня этот… – Ворожея мотнула головой в сторону пристани. – Было их двое, похожи друг на друга словно братья, и звали один другого «младший брат» и «старший брат»…

Безрод и Стюжень замерли, переглянулись.

– Только не так вышло, как я предполагала. Старшему брату досталась по доброй воле, младшему – насильно.

Ворожея замерла, уставившись куда-то в угол. Стюжень осторожно напомнил:

– Ну? А дальше?

– А дальше сталось то, от чего бедная девочка год бегала, да только недавно убежала.

Ясна всхлипнула, расплескала похлебку, выронила миску. Верховный положил ручищу старой на плечо, покачал головой.

– От кого? – только и спросил.

– Всю жизнь сомневалась, а теперь знаю – от старшего. Жутко, деревья в дугу гнутся, на плечи давит, воздух искрит, а мне, соплюхе, всего ничего – семнадцать лет. Младший глазом зол, смотрит, а на дне души страх ворочается, голову поднимает… Да что рассказываю, старая дура, сами все видели!

Ворожец поднял с пола миску, повертел в руках, вручил Ясне.

– А ты о чем шептался с младшеньким? – Старуха утерла глаза, вздернула голову.

– Интересно мне стало, – улыбнулся верховный. – Могуч, почти всесилен, казалось бы – протяни руку и просто возьми. А стоял ведь, о поединке сговаривался, как простой боец.

– И что?

– Не может, – пожал плечами. – Говорит: мы сами сложили эти законы.

Стюжень и Ясна переглянулись, потянулись к выходу.

– Отдыхай, Сивый, набирайся сил. И с девочкой помягче. Не дай отчаяться. Отчаянная баба глупости творит. Нет у тебя иного выхода. Не пускай зло в мир.

Безрод молчал, смотрел перед собой холодно, даже не кивнул. Не пускай зло в мир… Девок в соку много, на Верне свет клином не сошелся… Уже на крыльце Стюжень крякнул, покачал седой головой:

– Он ничего не забывает.

– Разберутся. – Ясна улыбнулась. – Девочка чистая, светлая. Он поймет.

Верна осталась в бане. Кормила, поила, подтыкала одеяло, гребнем расчесывала волосы. Как-то острейшим ножом подрезала ногти на ногах, но едва отбросила одеяло до колен, Сивый зашипел:

– Заправь обратно!

Удивилась: а ведь казалось, что оттаивает Безрод, и все налаживается, – от обиды едва не задохнулась. Плюнула, швырнула нож в стену, и тот затрепетал в бревне. Выскочила на крыльцо, сдернула с головы покров, глубоко задышала.

– Пылаешь, ровно кузнечная заготовка. Случилось что? – Все старый углядел. Взялся как из-под земли, присел рядом.

– Не пойму, – всхлипнула, глотая слезы. – Носила доспех, стояла с воями плечо к плечу, все было ясно. В бабских одежках куда как труднее. Оказывается, плакать умею.

– Обидел?

– Ничего ведь не сделала, только одеяло подальше отбросила да исподнее хотела до колен закатать. Не дал. Как будто что-то постыдное делаю! Да что за сокровище мне досталось?! И не посмотри на него!

– Покров надень, – усмехнулся ворожец. – Значит, закатать штаны не дал?

– Не дал! И ведь не первый раз. Будто красная девка стесняется!

А старик отчего-то расхохотался, да так неожиданно, что Верна забыла о слезах. Только и выдавил сквозь хохот:

– Узнаешь! Не спеши.

Пожала плечами, натянула покров, ушла обратно. Дело осталось недоделано, одна нога закончена, другая нет. Улыбнулась. Пальцы у Сивого волосатые, подъем волосатый. Смешно.

В овине распотрошила вещи, достала разноцветные одежды, что накупила в чужедальних краях, окинула богатство жадным взглядом. Надоели штаны, рубаха и доспехи. Выбрала наряд, купленный в Багризеде, тот, в котором ходила к саддхуту и на который насажала пятен. Пятна, слава богам, отошли, а цвет небесной голубизны остался. И к ним обязательно босоножки с ремешками до колен, в которых не ходится – летается.

Губы сами растянулись в улыбку, не смогла удержаться. И в бане как будто светлее стало, хоть и распахнуто окно. Безрод приподнял бровь, усмехнулся, а сама покраснела – в бабских одежках и грудь по-другому играет, и зад, оказывается, есть.

– Приподнимись, перестелю.

Сивый дернулся, лицо посерело, зубы стиснул.

– Не корячься, – подставила шею, перебросила Безродову ручищу. На мгновение представила десницу в полной силе и как будто смыкается. Сломает шею, оторвет голову и не заметит. – Помогу.

– Помоги, – усмехнулся.

– Раньше даже пальцем не касался, ровно прокаженная!

– Боязно. Шутит?..

– Что еще придумал? Я не кусаюсь!

– Кусаешься, – усмехнулся.

И верно: тогда, на острове, до крови прокусила ему руку.

– А тебя остановило бы?

Покачал головой. Конечно нет. Подтянул поближе, шепнул в самое ухо. У Верны аж дыхание сперло от возмущения.

– Ишь ты, правильный! А теперь похожа?

– Теперь да.

– Посиди так, я скоро, – перебрала постель, расправила полотно, разгладила шкуры. – Готово.

Помогла откинуться на изголовье и дольше необходимого не отпускала его ладонь. Сивый не отвернулся, не отдернул руку, не сделал вид, будто ничего не понимает. Смотрел внимательно, щурил синие глаза, и показалось – от чего-то удержался. Помялась, прежде чем спросить:

– Когда-то о доме мечтал. Не забыл еще?

– Нет.

– Какой он?

– Большой, светлый. На солнечной поляне.

Низвела глаза, хотела спросить, только смелости не нашла. «Он не простит. Терпит, словно приблудная, жалеет. А еще безволосая». Уже на пороге Верну догнал вопрос:

– Кольца не растеряла?

– Нет, – удивилась.

– Держи, еще пригодятся…

Тычок, слава богам, пошел на поправку, да так пошел, что все в крепости от смеха животы надорвали. Только бабке Ясне стало не до смеха. В один из дней балагур выполз на крыльцо – уже ходил помаленьку, – увидел ворожцов рядом и напустился на Стюженя:

– Чего удумал, старый! Тычок хворает, так давай к его бабе клинья подбивать?!

Верховный, как понял, в чем дело, едва со ступеньки не сверзился. Приревновал несчитанных годов мужичок, а бабка Ясна, услышав притязания на саму себя, раскрыла рот.

– Дуреха старая, рот закрой! На день оставить невозможно! А ты, верзила, отсядь подальше, да так и знай – сорвана ягодка, опоздал!

Вклинился меж Стюженем и Ясной, распихал обоих, сел посередине. Ворожея от Тычковой наглости все слова растеряла, хлопала глазами, ровно девка, икала.

– И свои ворожачьи штучки брось! Думал через это к моей бабе в доверие втереться? Не выйдет, накося! – Баламут показал Стюженю кукиш, еще и язык высунул.