Он снова опустил пальцы в воду, будто пытался впитать влагу сквозь кожу, чтобы утолить мучительную жажду. Ему казалось, что «змеи» – это идеальный пример кейнизма в действии: у них была возможность устанавливать свои правила, и вот что они сделали с ней.

«С другой стороны, – нашептывал ему на ухо голос невидимой т’Пассе, – кейнизм утверждает также, что ты можешь остановить их, если захочешь. Сила не дает права; право – это не вопрос; вопрос в том, чего ты хочешь ».

А чего он хотел? Все так спрашивают, словно это может иметь значение.

Камера моя – в самом начале одного из коридоров, расходящихся от Ямы. Здесь есть лампада, но я не могу ее зажечь; она стоит на убогом столике у противоположной стены, а у меня не хватает сил доволочь туда омертвевшие ноги. Кроме того, сквозь окошко в двери сочится тусклый оранжевый свет здоровенных медных ламп, озаряющих Яму, так что мне и без того видно лучше, чем хотелось бы.

Перед глазами у меня стоит та статуя, что изваял Тан’элКот, – его «Царь Давид». Я могу различить каждую морщинку на обвисших щеках, каждую складку под запавшими усталыми глазами. Расчетливое, намеренное оскорбление: он использовал меня, чтобы создать символ уютного поражения. Неспешное падение никому не нужного человечка.

Если бы я только понял тогда…

Он знал меня лучше, чем я сам.

Чего бы я только не отдал, чтобы снова стать тем ненужным, притерпевшимся к своему поражению человечком.

Это было не оскорбление вовсе. А совет .

«Ты получил больше, чем заслуживал. Скажи спасибо и не гони волну».

День и ночь в Яме теряют значение. Порой с мостков сбрасывают новых зэков, иной раз стражники спускаются, чтобы вытащить умерших и умирающих. Долгое время единственным значительным событием оставалось появление Кейна. С тех пор заключенных кормили несколько раз, но Делианн обнаружил, что не может вспомнить, сколько раз опускались корзины с едой – четыре раза, или шесть… или всего два…

Лихорадка мучила его все сильней. Первые пару дней в Яме он думал, будто поправляется, но лишь потому, что вынужденная неподвижность отчасти приглушила утомление. Делианн засыпал, когда не мог больше держать глаза открытыми, и просыпался, когда его толкали или пинали.

Хотя он лежал далеко внизу по течению от центра Ямы и более не рисковал приближаться к капризно-жестоким «змеям», охранявшим источник чистой воды, жажду ему удавалось по большей части сдерживать. Он обнаружил, что если понюхать пригоршню воды из канавки, можно поймать момент, когда вода смоет из ручья большую часть грязи, и сделать-таки пару-другую глотков. Он понимал, что рискует подхватить все болезни от гепатита до холеры разом, но ему уже было как-то все равно.

Часы бодрствования он коротал в основном, прислушиваясь к т’Пассе и ее разрастающейся группе кейнистов – те или спорили между собою, или пытались обратить в свою веру остальных зэков. Интерпретаций было едва ли не столько же, сколько самих кейнистов, однако положение т’Пассе давало ей некоторую власть; исключительный ум ее подкреплялся редкостно пронзительным голосом и взрывным характером, так что спорить с ней осмеливались немногие.

Время от времени она бросала взгляд в сторону Делианна, будто бы спрашивая позволения вновь подойти к нему; он редко смотрел ей в глаза. Вот как сейчас: кто-то возразил ей, что цель кейнизма – всеобщая анархия, и т’Пассе ответила, прожигая Делианна взглядом:

– Кейнизм не анархия, но автаркия. Не отсутствие всякой власти, но власть в первую очередь над собою.

– Это одно и то же.

– Так может показаться, – серьезно промолвила т’Пассе, – если считать, что кейнизм пропагандирует самовластие. Но это не так. Мы не поддерживаем – мы описываем. Самовластие – это факт. Каждый день всякое мыслящее создание решает для себя, каким правилам следовать, а какие – нарушить. Причины, по которым мы следуем законам или нарушаем их, могут различаться кардинально, но самый факт выбора неизменен. Единственная, возможно, разница между кейнистом и любым прочим заключается в том, что мы делаем выбор сознательно, не позволяя привычке гнать нас в общем стаде. ЭлКотанская церковь требует: Повинуйся. Люби ближнего. Служи благу его. Не лги. Не укради. Не убий.

Для кейниста вполне возможно быть верным элКотанцем, и «праведником» по меркам его церкви – единственная разница состоит в том, что кейнист понимает, какой делает выбор. Он повинуется не Ма’элКоту или церкви его, а только себе.

Т’Пассе развела руками и послала Делианну через всю Яму мягкую понимающую улыбку.

– Можно сказать, что ключ к основам кейнизма – внимание .

Лежу в камере и пялюсь в каменный потолок…

Ноги гниют, словно недельной давности котлета…

Харкаю кровью…

А хуже всего – какая-то сука внизу продолжает вякать про кейнизм.

Не могу определить, мужеска рода упомянутая сука, или женска, или промежду ними, но голос у нее такой, что зубы трескаются. Это голос рассекает мясистый гул над Ямой – болтовню, и хрипы, и пердеж, и редкие вскрики – словно нож, а я для него – кость.

Если может что-то причинить большие муки, чем царапающая надкостницу сталь, я не хочу даже знать об этом. Боль настолько жуткая, что поначалу ее даже не воспринимаешь – как обжигающая пустота, онемение и дрожь прокатываются по нервам, обращая тело в кисель. Со мной это случается всякий раз, когда я слышу эту суку, в очередной раз напоминающую кому-нибудь, что «кейнизм не теология, а философия».

Я бы этой падле показал философию. У меня ее много накопилось – второй день «козел» не выносит мое судно.

Господи, какой смрад.

Вроде бы обоняние должно отниматься через какое-то время? Раньше отнималось, когда я просыпался и понимал, что клятый шунт опять накрылся и я валяюсь в собственном говне, не чуя запаха. А здесь воняет, словно на бойне.

Ожоги на ногах загноились и сочатся серой гнилью. Вот смеху-то будет, если я сдохну на руках у Райте и церкви от гангрены, не дотянув до казни. Хотя кашляю так, что могу и не от гангрены сдохнуть. Первые пару дней я исходил кровавой мокротой, а сейчас только скручиваюсь в узел от сухих спазмов. Должно быть, химическая пневмония – надышался дымом от термитной пыли.

Я, в общем-то, не против. Это значит только одно – что я скоро сдохну, и я обеими руками «за». С тех пор, как они убили Шенну, я ни о чем другом и не мечтаю.

Но продолжаю жить и сам не знаю почему.

Даже паралитику не так сложно покончить с собой. Руки мои сохранили достаточно силы; совсем нетрудно будет порвать простыню на полосы и сплести из них веревку. Окованная бронзой дверь в мою камеру расселась от времени, так что опытный скалолаз сможет, нащупав между досками щели, подтянуться на пальцах до забранного решеткой окошечка и обвязать прутья этой веревкой. Потом сунуть голову в скользящую петлю, подтянуться, задержать дыхание настолько, чтобы затянуть узел, а потом расслабиться – и я удавлюсь так быстро, что даже передумать не успею.