У Мишани были совершенно белые, как у вареного судака, глаза с крохотными точками зрачков.

— Ну, пойдем, что ли? — неуверенно и отчего-то стесняясь, сказал Кузьмич.

Мишаня приоткрыл обросший бородой и усами рот, но оттуда ничего, кроме тонкого сипа, не вышло. Отчаявшись что-либо выговорить, он обреченно махнул головой и в несколько приемов повернулся к выходу. Такая дисциплинированность произвела на Кузьмича впечатление, и он облегченно вздохнул. Он пьяных очень не любил, и притом не за то, что они пьяные, а за их неуправляемость. Он прямо бесился, когда кто-либо из его гостей перебирал лишнего, становился совершенно нетранспортабелен и его часами приходилось упрашивать лечь в постель, для его же, между прочим, блага. Или хуже того: вдруг гостя осеняла какая-нибудь идея, например: спать в ванной или ехать на вокзал и кого-нибудь провожать. Вдруг оказывалось, что он больше всего любит провожать и махать ладошкой вслед уходящему поезду… И почему-то в таких случаях остальные, более-менее трезвые, гости не возмущались такому поведению. Наоборот, это их очень веселило, и у любителя провожаний тут же находились сподвижники, и вот на вокзал собиралась уже целая веселая компания. Случалось, и ездили, а потом долго и весело вспоминали об этом приключении. Кузьмич никогда не пьянел настолько, чтобы потерять разум, и поэтому не разделял их веселья. Сам же он, когда случалось перебрать лишнего (а это случалось крайне редко), становился еще более рассудителен и монотонен. Галина Федоровна в таких случаях его не слушала совсем и уводила от него несколько укаченных его рассуждениями гостей.

И действительно, не успели они дойти до лавочки, хотя пути до нее было не больше пятидесяти метров, как Митька догнал их. Расселись они в том же порядке, только вместо Шурика справа от Кузьмича сидел теперь, опустив бороду на грудь, Мишаня.

Уже известным способом Петров откупорил бутылку и, налив треть стакана, протянул его Мишане. Тот долго ловил край стакана бесцветными губами, а потом пил, окрашивая бороду вином. Кузьмичу и себе Митька налил по стольку же.

Несколько минут прошло в самоуглубленном молчании. Потом у Мишани прорезался голос, правда чрезвычайно сиплый, как после жестокой простуды.

— Закурить есть? — спросил он.

— Может, рано? — Петров посмотрел на него изучающе: — Пожалуй, лучше еще глоток.

Мишаня согласно кивнул.

Вторая порция у Кузьмича пошла хуже. Как-то очень уж отчетливо проявились все «достоинства» «розового крепкого». Он невольно потянулся рукой за остатками пива. Петров на это движение его души одобрительно кивнул. Сам он пивом не запивал. Мишаня же, напротив, оживал на глазах. Зрачки окрасились в светло-голубой цвет, на щеках выступил румянец, а губы приобрели естественную окраску. Он шумно вздохнул и сказал:

— Чуть не загнулся…

— Загнулся бы, — согласился Митька. — Мешать не надо. Что пил-то?

— Всё, — ответил Мишаня и снова вздохнул. — Приятель вчера защитился. Банкеты теперь не положены, так он дома устроил…

— Я всегда говорю — не пейте сладкого вина, оставляйте его бабам. Давай еще прими, а мы с братком подождем, чтобы не частить. А тебе надо.

Мишаня выпил и поморщился, очевидно, до него только что дошел вкус вина. Он взял бутылку в руки и стал рассматривать этикетку с таким видом, будто видел ее впервые.

— Ну и пойло…

— У Маргариты коньяк есть, — иронически заметил Митька, — пять звездочек, армянский, могу устроить.

Мишаня блеснул повеселевшими глазками, очевидно, вместе с голосом к нему вернулось и чувство юмора.

— Лучше дюжину шампанского, оно освежает.

— От шампанского живот пучит, мы уж лучше «розового», — улыбнулся Митька и подмигнул Кузьмичу. — А ты что все молчишь, браток, рассказал бы что-нибудь о международном положении…

— Братцы, дайте покурить, — взмолился Мишаня и похлопал себя по карманам, — мои вчера еще в половине десятого расстреляли. Пардон, а это что такое? — удивился он, вытаскивая из кармана нечто завернутое в бумажную салфетку. — Пардон, пардон! — вскричал Мишаня, разворачивая салфетку, в которой оказались шоколадные конфеты «ассорти». — Вот так блин, да тут закуска… Вот убей не помню, как они ко мне попали… Наверное, Женькина мамаша сунула. Она у него добрая… Братцы, закусывайте, только дайте закурить… — Он настолько увлекся находкой, что и не заметил протянутую Кузьмичом пачку папирос — Ого, пшеничные — сто лет не курил. Благодарствую… Разрешите и спичку, я, пардон, свои где-то посеял. Мой батя тоже «Беломор» курит, я всегда, когда к нему приезжаю, стреляю. Постоянно курить не могу, как-то не накуриваюсь, а вот так, изредка очень приятно. Все эти сигареты с фильтром какие-то безвкусные, а если купишь «Приму» или «Дымок» — на кафедре косятся: мол, неприлично… И с дамами сразу отношения портятся… Они ведь своих не покупают — все больше стреляют, а тут начинают думать, что я нарочно купил «Приму» для «стрелков», а в другом кармане у меня приличные сигареты. Обалдеть можно, уже сигареты различают как престижные и непрестижные. Если ты куришь «Приму», значит у тебя дела не в порядке. Женька, который вчера защитился, покупает себе «Жигули», шестой номер — они стоят восемь с лишним, а у него около шести, на первый номер хватает. Я ему говорю, покупай, а он бегает и по всей Москве занимает на шестой. Спрашиваю: почему? Шестой, говорит, престижнее… Вот так блин… Буду я ради престижа три тысячи переплачивать, уж лучше куда-нибудь поехать. Вчера у нас на кафедре вывесили объявление, что имеются путевки в Финляндию, Югославию, Канаду, Францию, даже на Кубу и в Индию можно поехать, и относительно недорого. Я бы с удовольствием в Индию поехал, но сейчас нельзя… Предварительную прошел, теперь надо к защите готовиться. А в Индию хорошо… Жена в прошлом году ездила в Югославию, но там ведь только отдыхать хорошо, а так что посмотреть — там нечего… А зачем мне, пардон, в Югославию ехать отдыхать, если я могу поехать в горы куда-нибудь, в Сванетию — там не хуже. Это чтобы потом на разных бомондах рассказывать, что я отдыхал на Адриатическом море, так Черное, пардон, не хуже. Вот, блин, опять погасла…

Пока Мишаня непослушными руками ломал спички, Кузьмич успел рассмотреть, что ему не больше двадцати восьми — тридцати лет, что парень он скорее симпатичный, что все в нем, начиная с фигуры и кончая манерой говорить, как-то мягко, округло и чуть ли не расплывчато.

Петров, внимательно, с видом лечащего врача наблюдавший за Мишаней, видимо, пришел к какому-то обнадеживающему выводу, словно решил, что пациент жить будет. Он решительно налил половину оставшегося вина Кузьмичу, а остальное выпил из горлышка, будто не замечая тревожного взгляда Мишани. Потом деловито достал из кармана тонкую проволочную петлю и, просунув ее в горлышко,