Где Балканы, Беневенто?.. «Живио юнаци соколови!»

Так вот оно что, господин, мистер — или как там еще? — Степняк. Годы! От них никому, никогда и нигде не удавалось еще уйти, спрятаться.

Карл Пирсон, философ и математик, приглашал в театр. В «Новелти». Это один из фешенебельных театров Лондона, в нем ставили Ибсеновскую «Нору». Пьеса, как и сам прецедент ее появления на подмостках Англии, вызывала разнотолки. Газеты откровенно, иногда завуалированно выражали свое недовольство Ибсеном, норвежцем, посмевшим поднять руку на весь уклад жизни, однако «ибсенисты» стремились проявить к нему, к его произведениям как можно бо́льшую приверженность. Пока шли эти споры, которые, разумеется, только разжигали интерес публики, ловкие театралы готовили новые спектакли, набивали фунтами свои карманы.

Степняки еще раньше пообещали Пирсонам составить им компанию и теперь агитировали гостей.

— Вы даже не представляете, какой на редкость симпатичный человек этот Пирсон, — говорила Фанни. — Милый, простой, тактичный. Из англичан он мне более всех нравится, вернее, только он и нравится.

— Фанни, ты обижаешь других наших друзей, — заметил Сергей Михайлович. — Что сказали бы Вестолл, мистер Гарнет, Уильям Моррис? Наконец, чем тебе не симпатичны Фридрих Карлович, Эвелинг, Бернс, Шоу?.. Не говорю уже о женщинах.

— Не о них речь, — пояснила Фанни. — А Фридрих Карлович, во-первых, не англичанин, а во-вторых, он вне всяких сомнений, Пирсон — после него.

— Тогда согласен, — смеялся Сергей Михайлович, — Пирсон действительно заслуживает похвалы. Он издает журнал «Биометрика», доказывает необходимость применения математики в биологии и в других науках вообще.

— А что? Это интересно, — отозвался Плеханов. — Охотно познакомлюсь с Пирсоном.

— Он публицист, кстати, выступил с довольно большой и толковой рецензией на мою «Грозовую тучу», — продолжал Степняк. — Человек многосторонний.

— Уговорили, пойдем, — резюмировал Аксельрод, — к тому же, кажется, будем смотреть «Нору», не Пирсона.

Карл Пирсон действительно оказался оригиналом. Когда Степняк их познакомил, он живо расспрашивал о современных тенденциях нигилизма (Плеханов не стал отрицать этого термина), приглашал к себе («Это десять минут ходьбы, мистер Степняк знает, у меня прекрасный коттедж»).

Однако настоящее наслаждение они получили от знакомства с Шоу. Бернард Шоу был в служебной ложе, заметил их и во время первого же антракта подошел. Он покорял своей необыкновенной жизнерадостностью и еще, правда, до некоторой степени странной манерой суждения.

— Как вам Ибсен? — спрашивал он и, не ожидая ответа, продолжал: — Я в восторге!.. Смело, оригинально... Куда Шекспиру!

— Но при чем тут Шекспир? — удивился Плеханов.

— А при том, что его почему-то считают божеством.

— А вы — нет?

— Абсолютно! Всякое идолопоклонство тормозит мысль. Шекспир — наблюдатель, регистратор, но не мыслитель. — Шоу говорил громко, резко, на них уже начали обращать внимание, но это на него не действовало.

— Не удивляйтесь, господа, — шутя добавил Степняк, — насмешки над авторитетами — прирожденная черта мистера Шоу. Это даже френологи признали. Они, например, установили, что там, где у людей так называемая «шишка уважения», у нашего, друга углубление, впадина.

Все, в том числе и Шоу, рассмеялись.

— Два века как мир восторгается Шекспиром, — и вдруг такой пассаж, — сказал Аксельрод. — Странно все-таки.

— Шекспир возродил драму, возродил театр, это верно, — согласился Шоу. — Но ведь это было в старое, прошлое время. Неужели мы настолько убоги, что должны ограничивать себя и довольствоваться стариной? Давным-давно кто-то сказал, что Шекспир велик, а мы и поверили, и до сих преклоняемся. Смешно, господа.

— Ну, это вы уж слишком, мистер Шоу, — заметил Плеханов. — Думаю, что в таком суждении о Шекспире вас никто не поддержит. Не будь мы с вами знакомы, я не стерпел бы подобного высказывания о великом барде.

— А чего стоят его слова: «Быть или не быть?», «Дотлевай, окурок!..». А я тлеть не хочу, жизнь не тление, — упорствовал Шоу, — жизнь — огонь, факел.

— Но, — возразил Плеханов, — это же говорит не Шекспир, а герои его драмы.

— Все равно, герои — рупоры автора.

Высокий, невероятно худой, подвижный, с большими оттопыренными ушами на стриженной ежиком рыжей голове и с широко раздутыми ноздрями, он был похож на Мефистофеля из какого-то провинциального театра.

— Жалею, что не приходилось читать ваших пьес, мистер Шоу, — сказал Плеханов. — Не то мы бы с вами еще и не так поспорили. Уверен, что поймал бы вас на том же самом, за что вы критикуете Шекспира.

— А его, кстати, в этом и упрекают, — добавил Степняк. — Помните, Бернард, что писал о вашем «Втором острове Джона Буля»?

— Наивные люди! — воскликнул Шоу. — Они считают, что мои обвинения имеют обратную силу. — В этих словах были и упорство, и уверенность в себе, и легкая ирония: мол, все грешны, но мое преимущество в том, что нападаю я.

Начиналось следующее действие, всем надлежало занять свои места. Во время спектакля Шоу был таким же непоседой, бурно реагировал на игру актеров, обращался к соседям. Казалось, что он является участником всего происходящего на сцене и только по воле постановщика должен был сидеть здесь, среди зрителей, сдерживая или возбуждая их чувства.

— Ибсен — великий талант, — говорил он после того, как опустился занавес. — Он единственный, кто правильно решает острейшие проблемы современности, бьет по лживости и лицемерию нашего общества.

Однако было уже довольно поздно, и в дискуссию Бернард Шоу никого не сумел втянуть. Вскоре они разошлись по домам.

Рано утром пошли на Хайгейтское кладбище. Стояла хорошая погода, хотя время уже близилось к осени, но людей в городе было мало. Старенький, скрипучий омнибус довез их до входа на кладбище.

— Ну и тесно же здесь! — удивился Аксельрод. — Живет на земле человек в тесноте, и после смерти ему не просторнее.

Сергей прошел с гостями к могиле Маркса. Небольшой прямоугольник с низеньким бордюрчиком, мраморная доска с надписью... В ногах почившего ваза с цветами...

— И это все, — то ли подтвердила, то ли спросила Лилли. — Все, что осталось от великого человека.

Они стояли, склонив головы,