– Ты мыслишь широко.

– Иногда.

– Ты медсестра.

– Да, я медсестра. – И после короткого колебания, она решала бросить ему вызов: – Ты удивишься, если узнаешь, что я прочитала книгу по экономике?

– Полагаю, должен удивиться.

– А как насчет двадцати?

– Двадцати?

– Да, по экономике: история, теория, цены, инфляция, что ни назови. Это правда.

– Ты не можешь, будучи женщиной, зарабатывать на жизнь знаниями по экономике.

– Я в курсе.

– Я глубоко потрясен женщиной, которая прочитала двадцать книг по экономике исключительно потому, что ей это интересно.

– Но я перестала о ней читать.

– Почему?

– Хотелось чего-то более живого. Первой книгой, которую я прочитала после экономических, стало описание Тихого океана. С небесной синевой на каждой странице.

– Позволь взглянуть на тебя.

– Нет.

– А если в этот дом попадет снаряд? – спросил он.

– Pouf, au revoir, прощай, – ответила она. – Ты думаешь, такое возможно?

– Нет.

– Тогда ты думаешь, что тебе стоит обернуться?

– Нет.

– Скажи мне, почему?

– Потому что я всего лишь один солдат из многих тысяч, встреченных тобой, не считая ослепших, которые влюблялись в тебя только по голосу.

– Да какое это может иметь значение?

– Потому что ты прекрасна.

– Может, да, а может, и нет, если на то пошло, я не знаю. Не оборачивайся.

– Это трудно.

– Тогда, возможно, ты будешь вознагражден.

– Я не знаю твоего имени.

– Не думаю, что мне стоит его говорить. Чем больше проходит времени, пока ты не знаешь ни моего имени, ни чего-либо обо мне, да еще и не видишь меня, тем лучше ты меня узнаешь. Это твоя гипотеза, но я тебе верю.

– Что ж, это хорошо.

– Но разве ты не разочаруешься, если в какой-то момент узнаешь меня, мое имя, возраст, лицо?

– Я знаю твой возраст.

– Знаешь? Откуда?

– По твоему голосу. Тебе двадцать три.

Она изумилась.

– И когда у меня день рождения?

Вместо того чтобы думать об этом, гадать, бояться ошибиться, Алессандро ответил без запинки:

– В июне. – И попал в яблочко. – Ты родилась в Риме, в июне, мне тогда было четыре года, и я обожал кататься на карусели и в возках, запряженных пони. Несколько лет как минимум мы прожили в Риме, не подозревая о существовании друг друга, хотя, возможно, наши пути пересекались десяток раз. Рим был для меня вселенной. Маленькие дети видят все в мельчайших подробностях, хотя и скоро их забывают.

– Но не ты.

– Надеюсь.

– Ты знаешь меня по моему голосу.

– Это в число моих талантов не входит, но говоришь ты очаровательно.

– Le refus de la louange est un desir d’etre loue deux fois[71], – ответила она.

– Я не должен это переводить, – указал он. – Только во Франции от раненых требуют говорить по-французски, но и это требование не из легких, потому что жизнь трудна и без необходимости произносить слова правильно. Ты улыбаешься?

– Чуть-чуть.

– Скажи мне твое имя.

– Нет. Я возмущена тобой. Я возмущена тем, что ты можешь видеть меня, даже не посмотрев на меня. Я возмущена тем, что ты можешь влюбиться в меня, даже не увидев. Я возмущена тем, что ты лежишь здесь раненый и твой ум царствует в этой комнате.

– Ты не позволяешь мне взглянуть на тебя, – возразил он, – но я тебя видел. В нашем разговоре ты не моя подданная. Мы с тобой на равных.

– Да, но ты раненый!

– А ты уставшая. Мы совершенно равны, до самой последней цифры в длиннющей десятичной дроби, и так будет всегда. Баланс идеальный, и ты это знаешь.

– Если это и правда, то несправедливо.

– Почему? – спросил он.

– Потому что тебе придется вернуться на передовую. – Ее халат зашуршал под пальто, когда она поднялась со стула. Потом вышла из комнаты.

Алессандро лежал на кровати и смотрел на лунный свет, выбеливающий оконные стекла и заливающий небо серебром. Он чувствовал, как от температуры нагреваются одеяла и горит лицо. Терпеливо ждал, готовясь ждать дольше.

Прошло полчаса, достаточно времени, чтобы она дошла до дома и вернулась обратно. С ее изяществом он мог и не услышать, как она поднимается по лестнице. Особенно при колебаниях на каждом шаге.

Теперь он видел полную луну в открытом окне, идеально круглую и яркую. Хотя она все не возвращалась, он не намеревался ограничивать ожидание какими-то рамками, был не готов примириться с тем, что оно закончится разочарованием. Хотел прислушиваться к ее шагам, пока остаются силы. Луна ползла поперек окна, и ее свет уступил темноте ту часть комнаты, на которую падал в самом начале. Часы в деревенской церкви отбивали четвертушки, половинки, часы. Покрытые снегом улицы, купавшиеся в белизне и сверкавшие льдом, пустовали, и часовые на окраине деревни наверняка бы заснули, если бы не ослепительный лунный свет, который дарил им чудесные грезы наяву.

В это время не приходят и не уходят, но Алессандро услышал, как открылась дверь. Она вернулась. Заговорила отрывисто и с чувством:

– Я легла в постель, потом встала и опять оделась. Не могла оставаться. Меня зовут Ариан. Твое имя, Алессандро, написано на карте.

* * *

На следующий день Ариан пришла в половине шестого вечера. Когда Алессандро увидел ее, стоявшую в дверях аптеки, левой рукой прикрывшую глаза от яркого света, отражающегося от ледников, почти салютуя, она думала о том, что хочет мужчину, пусть даже и не самого приемлемого. Не видела особого греха в том, чтобы принять мужчину, возможно, чуть грубоватого, не из своего социального круга, который потом оставит ее, или окажется бабником, или умрет, так и не покинув эти горы. Души уплывали к небу в таком количестве, что Бог, конечно, простил бы ее, если б она удержала одного мужчину внизу и прижала к себе в тепле собственной постели. Она хотела мужчину, который видел тела, уложенные рядами, изорванные в клочья, бесконечные колонны уставших солдат, плетущихся от одного места к другому, трупы, повисшие на проволоке. Она бы не знала, как говорить с человеком, который ничего этого не видел, в отличие от нее, и уж конечно едва ли полюбила бы его, а здесь все знали то же, что знала она.