Гимнастерка Алессандро превратилась в лохмотья, повязка, наложенная медсестрой в очках, пропитывалась теплой кровью. Он наблюдал, как горы становятся золотыми, потом обретают цвет семги, а свет тает и тает, и задуть его легко, как огонек свечи. Холодный дождь поливал долину, хлестал по полям Грюнзе, а сверкающие горы, казалось, величественно плыли на облачных баржах.

Алессандро не удивился, что пришлось так долго ждать. В армии говорили: если входишь в лазарет с простреленным сердцем, приходится дожидаться своей очереди как минимум четыре часа, а по слухам, циркулировавшим после Капоретто, солдату, который пришел в полевой госпиталь с отрубленной головой в руках, предложили зайти попозже.

Когда врач наконец-то снял повязку с руки Алессандро, сделал он это крайне грубо, что свидетельствовало о чем-то еще, помимо усталости. Холодная и неприятная боль отдалась во всем теле. Разрез начинался у самого локтя и тянулся чуть не до запястья. Отсутствие чувствительности, сопровождающее боль, словно говорило, что плоть умерла или умирала.

– Никакого намека на гангрену. Циркуляция нарушена, отсюда и ощущение, что плоть мертвая. Смотри! – хирург расширил рану, готовясь продезинфицировать ее… и чуть не убив пациента. – Она пурпурная. Мышца едва затронута, и то по центру. Как ты ее получил?

– Штык, – ответил Алессандро, морщась от боли.

– Чей? – агрессивно поинтересовался врач.

Едва услышав обвиненительные нотки, Алессандро ощутил поднимающуюся волну презрения.

– Я не знал его имени, а после того, как я его убил, он умер, так что спросить никак не мог.

Хирург сунул большой клок ваты в спирт. Потом провел им по ране.

– Я это делаю не только, чтобы очистить рану, иначе ты умрешь от заражения крови, – но и потому, что ты разговариваешь с офицером неподобающим образом.

У Алессандро не нашлось слов. Он пытался представить себе, что рука уже не часть его тела, а этого сукиного сына, который звался врачом, здесь нет.

– Некоторые солдаты сами наносят себе раны, чтобы их вывезли с передовой, – говорил доктор, заканчивая дезинфекцию. – Они не затрагивают жизненно важных органов, но добиваются, чтобы раны сильно кровоточили. Наверное, воображают себя хирургами. Но ума им все-таки недостаточно, и треть умирает от заражения крови.

– Но здесь другой случай, – продолжил он, осматривая рану. – Точность ювелирная. Такое ощущение, что ты кому-то заплатил.

– Я не платил.

– Платил ты или нет, тебе придется выпить перед тем, как я начну зашивать. Надо наложить всего лишь двадцать-тридцать неглубоких швов, но некоторые захватят мышцу.

– Выпить что?

– Граппы. – Врач прошел к шкафу, налил граппу из пятилитровой бутыли в лабораторную мензурку, протянул Алессандро.

– Выпить все? Этого хватит? – спросил Алессандро.

– Я тебе помогу. – Доктор отпил из мензурки. – Если допьешь все, что осталось, не сможешь ходить. Эти таблетки положи в карман. Позже, когда тебе станет нехорошо, брось одну или две в воду. Выпей, когда растворятся.

Алессандро с неохотой взял стакан.

– Пей, сколько сможешь.

Алессандро раньше пил только вино, обычно не больше стакана в день, разбавленное водой, словно ему было десять лет, а тут, задержав дыхание, разом осушил мензурку. Граппа обожгла горло, но этот жар неприятных ощущений не вызвал. Лицо наливалось кровью, пока не сравнялось цветом с бархатом в дорогих ложах оперного театра или гостиных в египетском борделе.

– Не вздумай блевануть, – предупредил хирург. – Я вернусь через десять минут. Не упади со стула. Представь себе, что ты на корабле. Когда я буду тебя зашивать, ты не поймешь, что происходит. Руку чувствуешь?

– Да.

– После того как я закончу, сестра отведет тебя в палату. Так чувствуешь?

– Да. Монахиня?

– Что значит, монахиня?

– Отведет меня в палату.

– Сестра – не монахиня. Здесь нет монахинь.

– А какая медсестра?

– Не знаю.

– Попросите ту, что с прекрасным лицом.

– С прекрасным лицом?

– Красавицу.

– Для солдат, которых привозят с передовой, они все красавицы, – сказал хирург.

Оставшись один, Алессандро стал развлекать себя речами. В какой-то момент заговорил так громко и эмоционально, что к нему подошла медсестра, приложила палец к губам и произнесла: «Ш-ш-ш! – очень медленно и с сочувствием.

Уютно покачиваясь в маленьком коконе, Алессандро не сомневался, что его душа покинула тело и плавает под потолком смотрового кабинета, но отказывался поверить в то, что свободное плавание принесет ему вечную радость, и держал глаза открытыми.

Хирург вернулся в сопровождении двух санитаров. Они подошли очень быстро, по-деловому, и, прежде чем Алессандро сообразил, что им нужно, подняли его и положили на стол, который стоял посреди кабинета. Привязали лодыжки, здоровую руку и только одно бедро, потому что ремень для второго порвался. Один санитар держал запястье левой руки, второй – голову.

Поначалу эти действия не казались ни угрозой, ни насилием. Тела у Алессандро не было. Душу, с любопытством наблюдавшую сверху, происходящее внизу вроде и не касалось.

Потом хирург начал готовить иголки, изогнутые, разной длины и толщины, сверкающие в свете керосиновой лампы, разгонявшей тьму в кабинете. «О, нет», – выдохнула душа Алессандро, когда хирург выложил свой игольный арсенал. Словно прыгун в воду, которому предстоит нырнуть с пугающей его высоты, хирург долго оглядывал рану. Потом правой рукой взял первую иглу, а левой – пропитанную спиртом марлевую салфетку.

Всякий раз, когда хирург протыкал одной из стальных игл плоть Алессандро, тот кричал, и тело, удерживаемое ремнями, выгибалось. На каждый стежок приходилось три или четыре толчка иглы, и при каждом Алессандро дергался, точно лягушка Гальвани[69]. После того как игла выходила наружу, нитка завязывалась, и Алессандро дрожал от страха перед следующим стежком. Через полчала санитары отвязали его и положили на стол другого пациента, который спал на носилках в коридоре. Скоро кричал уже он, да так, что его крики могли разбудить солдат, которые умерли в Альто-Адидже. Пусть и пьяный, Алессандро оставался в ясном уме. Он знал, что его тело еще несколько недель будет помнить полчаса, которые он провел на операционном столе, но пока оно лишь пыталось понять, что с ним случилось, он мог наслаждаться собственным самообладанием.

– Как насчет обеда? – спросил Алессандро окружающий воздух. Когда никто не ответил, почувствовал раздражение.