Дом он, конечно же, обновил, прежде чем переехать туда с сестрой, а больше никого у него и не было. После гибели жены он жил бобылем, если не считать короткого и опасного умопомрачения с Соней, домработница один раз в неделю убирала его казенную квартиру, убирала тяп-ляп. Ел он в те времена только на работе, в ресторане, где сердобольные поварихи наливали ему погуще. Гнусно жрать с аппетитом, когда твою жену в наказание за твои проделки заразили бешенством и оставили одну умирать в карцере.

Он написал сестре в далекий город, мол, давай, дорогуша моя, собирайся, переезжай ко мне. Собралась, переехала, кряхтя, но брату не откажешь, надо, заслужил он. Зажили.

И был у него внутри божественный, чтобы не сказать вселенский покой. Всех месть и зависть задевала — в этих-то кругах это обычный моцион, а его обходила стороной. Потому ли, что он прятался за Посохом, или потому, что святую простоту обижать хуже воровства, но не видели люди в нем ни опасности для себя, ни особой раздражающей сытости, ни другого, от чего сразу начинает воротить с души. Был человек государственный, а теперь живет себе тихонечко. Мил человек. По иронии судьбы он раздобыл себе домик прямо рядом с дачей Кира, точнее, теперь уже рядом с его вдовой Кирой Константиновной, по-прежнему уверенно ступавшей по мокрому осеннему саду и по-прежнему хороводившей молодняк. «А где же еще брать силы, как не у молодых? — любила повторять она. — Ненавижу общество пожилых, от него смертью пахнет». Здесь, на этой старой даче, и вправду подавали юные сердца, апельсиновое желе, вечернее чтение стихов и пение под гитару. Здесь летом дегустировали молодые кисти и свежее масло на девственных холстах — выставки развешивали прямо в саду, на ветвях старых яблонь, по ролям читали «Войну и мир», играли в скребл и маджонг. Без сомнений, хорошее соседство, даже и свыше того.

Слава Богу!

Ты слышишь меня, Господи?

Он слышал Мотю. А отчего же нет? Ведь Мотя не лукавил, не вел внутри себя диалогов по ролям, он просто переставлял ноги, глядя прямо перед собой и щурясь от яркого света. Господь любил таких — простых и по-своему прекрасных тихоступов, гладил их по голове, подстилал соломку. Многие, конечно, не могли понять этого пристрастия и спрашивали его: «За что, Господи, ты любишь этих блаженных, дурачков этих? Зачем прижимаешь их к сердцу, а нас, страждущих, обижаешь, шлешь к черту, обрекаешь на мытарства?» Но Господь не отвечал им, завистникам, а отвечал Моте, что он поможет ему, и раз дал при рождении талант и пробудил его в середине жизни, то и сейчас не оставит одного.

Он так и сказал ему:

— Я помогу тебе, Лахманкин, ты давай, ступай тихонечко, ступай.

Потом он еще несколько раз взглянул на умилительного Лахманкина, топчущего своими маленькими пяточками заскорузлую землю, и подумал: раз он уж отошел от зла, то пускай идет. Пускай идет он, этот простофиля, пускай себе. Пускай потихонечку карабкается на свои пригорки, пока затеваются большие дела, никакой хищник не бросится на букашку. Разве сатана алчен сейчас?

Посох в исполнении Моти Лахманкина писал о разном. Начал он с пьесы о любви — простой донельзя, пьесы, в которой встречаются два человека в очереди к зубному врачу, да и остаются вместе до самой смерти. Он написал о своей первой встрече с замученной женой, вышло душещипательно. Живут они и живут, а мимо них проходят годы, полные событий, очарований и разочарований. Пьесу поставил местный театр, расположившийся в бывшем Доме творчества, там же, где находился новомодный ресторан с белыми стенами, портьерами и коваными столами. Аплодисменты вышли жаркие, и Мотя раскланивался за Посоха, объяснив, мол, автор из провинции, ехать ему далеко, и я за него.

— Скромняга! — решили все про Посоха, а автоматически и про Матвея. — Вечно он принижает свои заслуги.

Он придумал Посоху яркую биографию — сирота, беглец, борец с несправедливостью, сибиряк, выкованный морозом, пустотой, безвременьем, взявший дикую силу у медведей и страсть у могучих рек. А еще в душе его раздавался кандальный грохот, генетическая память — и от этого вымышленный его герой был бесстрашен и всегда ко всему готов. Матвей сконструировал его фото, научился, изменяя голос, говорить от его имени по телефону, завел счет в банке и отдельный номер мобильного.

После пьесы Мотя опубликовал книжечку лирических стихов — многие из них он писал еще в молодости, опять же посвятив их жене, а некоторые дописал, вдохновленный новым своим бытием и головокружительной возможностью прожить еще одну, совсем другую жизнь.

Он попросил Киру помочь ему с Посохом. Она без труда пристроила вторую пьесу в самодеятельный, уже столичный, театр и привела всю свою паству на премьеру. Премьера задалась. По сцене расхаживала эффектная молодая Рахиль, породистая, трагическая еврейка, влюбившаяся в сильного и старого правителя — Лота, он не стал писать «о событиях», а просто разобрал эту коллизию «старый лев и молодая лань», но лань на самом деле — волчица, вечно ведущая охоту на самого главного хищника с солнечной гривой. Любовную коллизию властолюбивцев Лахманкин выписал безупречно, он даже потом удивлялся, как он так смог. После оглушительных оваций Лахманкин от лица Посоха и от своего собственного благодарил соседку за вклад в незаурядные судьбы — и она ликовала, прижимая к груди пышный букет карликовых подсолнухов.

У Киры Константиновны он встретил Зою и женился на ней. К этому моменту, когда Зоя приняла его предложение, Посох опубликовал уже и сборник новелл, и первый свой роман — обе книги вызвали несмолкающие овации. Новеллы были о Голощапове и о том, как зло в человеке пожирает его самого, о страшном хакере Арсентии Камоле, достигшем славы и подорвавшемся на ней, как на коварной мине, запрятанной в песок еще в годы далекой войны, он тонко изобразил тонкие страсти людей, готовых служить всякой падали, потому что падаль пахнет сладко и пробуждает нечеловеческий аппетит. В своих новеллах он изобразил молодого наследника с хрупкой душой, золотодобытчиков, потрошащих Пангею, он написал об Александре — юноше с прямой челкой, за которого не вышла любимая девушка, потому что от него вечно пахло тухлыми яйцами и брюки его нестираные вечно стояли колом. Роман получился в жанре политического триллера, но с элементами юмора: в нем речь шла о террористе, который вдруг почувствовал любовь к женщине, тоже террористке, и не смог больше убивать. Его перо восхищало заядлых ценителей слова, отмечавших, что язык Посоха дышит яростью и новизной, метафоры шевелятся, как актинии, и хватают за душу любого, кто умеет читать. Дар Божий. Зоя восхищалась Посохом, которого уже заметили многие критики, и за этого Посоха полюбила и самого Лахманкина — толстого, неопрятного, шаркающего ногами.

Платон зачитывался его книгами, бунтовщики зачитывались его книгами, влюбленные девушки зачитывались его стихами. Загадочный Посох, скрывающийся в глуши и присылающий только рукописи, избавил его от необходимости красоваться на публике.

Когда Матвей узнал — слухи, но верные слухи — о смерти Голощапова, то тут же сочинил памфлет «На смерть червя» — в стол, про запас, но этим он не отделался. В страшных муках он промаялся несколько ночей, сокрушаясь, что реальность оказалась могущественнее его фантазии. Почему он не придумал такого, когда писал пьесу? Не мог вообразить? Он, Лахманкин — Посох, выдрессировавший свое воображение, как служебную собаку?