Посреди заднего сиденья шевелится что-то, завернутое в тряпье.

Нырнув в машину, Мона отбрасывает тряпки. Она уверена, что малышка ранена, ведь у Моны вечно что-то идет не так, и сейчас тоже наверняка, ведь верно, но…

Малышка сама сбрасывает пеленки. Мона с удивлением отмечает – не новорожденная. На вид месяцев шести или семи. И при виде Моны девочка с явным облегчением вскидывает к ней ручонки и заходится плачем.

Мона подсовывает под тельце ладони (господи Иисусе, какая маленькая!) и поднимает. Малышка вовсе не ослабела, не обессилела и, приподнявшись на руках, обхватывает Мону за шею… (Мона не верит себе) обнимает.

Обнимает. Дочка ее обнимает.

«Она приняла меня за свою маму.

Я и есть ее мама».

Мона велит голосам в голове заткнуться, но не может удержаться от смеха, смешанного со слезами.

К машине опасливо приближается Грэйси.

– Что это? – приглушенным голосом спрашивает она.

– Это моя малышка, – говорит Мона. И, произнесенное вслух, это становится правдой. – Моя дочурка. Моя родная дочь.

– Как же это? – Грэйси положительно ошалела.

А Мона не находит ответа.

– Она ранена? – спрашивает девушка.

– Нет. По-моему, просто напугалась. Это не ее кровь.

Грэйси озабоченно осматривает похныкивающую малышку.

– По-моему, вы говорили, что лишились ребенка… или что-то такое.

– Да.

– Как же это ваша дочка?

– Не знаю. Не умею объяснить. Просто… она моя.

Малышка опасливо выглядывает из-за плеча Моны.

– Она точно думает, что вы ее мама, – отмечает Грэйси. – Слушайте, по-моему, сейчас это не главное. Эти… штуки подходят.

Мона выглядывает из машины: реки ужастиков уже дотекли до половины склона. Она понятия не имеет, что они станут делать, добравшись до Винка, но предпочла бы при том не присутствовать.

– Надо уезжать, вот что, – говорит она.

– Из Винка?

– Ну да.

– Никак! Из Винка никто не уезжает!

– Я раз выехала. Когда черным ходом пробиралась в Кобурнскую. Пришлось покинуть город и вернуться обратно.

Она, подтянувшись за дверцу, выбирается из машины, прижимая к груди малышку.

– Пошли в «чарджер». Надо просто ехать к…

Отдающийся по Винку гул перекрывается новым звуком. Невероятно, неправдоподобно громким, таким громким, что, минуя барабанные перепонки, сотрясает мозг. Будто кто-то ударил по басовой струне длиной в милю или включился гигантский мотор, заурчал, залязгал…

Похоже, думает Мона, на жужжание этих, из Винка, только намного, намного громче.

– Что это? – спрашивает Грэйси.

– Не знаю.

Но Мона уже видит, как изменился ландшафт. Неуловимо, пальцем не укажешь, но она ловит себя на том, что смотрит на юг, туда, откуда впервые въезжала в долину, за плакат с башней-антенной над плато. Взгляд останавливается на одной из гор, и теперь она видит.

«Не бывает», – думает она.

– Что? – недоумевает Грэйси.

– Ш-ш-ш, – вскидывает ладонь Мона.

Грэйси подходит, останавливается рядом.

– Что там? – уже тише повторяет она.

Поток детей редеет. Все вышли, догадывается Мона. А вот не показалось ли ей?…

Опять! И Грэйси тоже увидела, ахает.

– Это что… гора шевельнулась?

– Да, – медленно отвечает Мона, – шевельнулась.

Глаз отказывается признавать движение такого масштаба, но это не обман зрения: прямо перед ними верхняя половина горы самую чуточку приподнимается и падает на место. Сдвиг неровный, скособоченный: левый склон кренится и съезжает сильнее правого. Вывернутые с корнем деревья спичками ссыпаются вниз. Огромная туча пыли заслоняет небо.

– Землетрясение? – спрашивает Грэйси.

– Нет, – отвечает Мона. – Нет, не думаю.

Опять, еще сильнее. Моне приходит в голову, как кто-то вслепую бьется в дверь, рвется наружу во что бы то ни стало, и…

Гора не взрывается, как ждала Мона: это не выброс, не прорыв. В какой-то момент вершина снова приподнимается, но не падает на место, а опрокидывается, медленно, как крышка ящика на петлях, откидывается все дальше и дальше – целая гора заваливается назад, тонны, тонны земли и камня. Пыль наполняет воздух, волной цунами несется на городок. Как будто вся горная цепь стояла на ковре, и кто-то его выдернул…

Нет. Нет, не выдернул. Приподнял, вытолкнул вверх. Будто горы стояли на чьей-то спине…

Теперь Мона кое-как различает: темная, сгорбленная фигура в грибовидном облаке пыли. Не просто большая: один взгляд на нее заставляет пересмотреть все представления о величине.

Оно встает. Его так много, что встает оно целую вечность. И гул вокруг усиливается, словно аудитория аплодирует.

– Господи, – вырывается у Грэйси.

Это занимает собой все небо, весь горизонт. Продолжает подниматься и уже заслоняет солнце, тень его поглощает весь город, а потом оно поднимает руки, протягивает их из пыльной тучи и жутко гудит низким, как из бездны, голосом, сотрясая сами небеса в обретенной свободе…

– Да уж, – говорит Мона.

Она всего раз наблюдала это – в видении столовой горы севернее Винка, давным-давно. В тот раз она не сумела толком рассмотреть, зато теперь ей выпал шанс.

Это немного напоминает человека: есть руки, ноги, туловище, только оно гораздо больше, массивнее – циклопическая туша свыше шестисот футов ростом. Кожа темная, в рябинах, как у кита-горбача, – в самый раз для погружения в темные глубины. На ней выделяются жилы и черные жгуты мышц. Плечи, руки, дельтовидные чудовищно раздуты, мышцы бедер подергивает исполинская судорога. Брюхо свисает жирными складками, колеблется при каждом движении.

А голова… голова в сравнении с телом крошечная. Сероватая, поблескивающая жемчужина над горой плеч, бицепсов, брюха. Рта нет: просто на шее есть место, покрытое влажными пластинками китового уса и розоватой мякотью.

А хуже всего глаза. Огромные, круглые, они светятся как маяки, золотистое сияние пробивает даже тучу пыли. И хотя разум Моны воспринимает это как чудовищное, абсолютное насилие над всеми ее понятиями красоты, симметрии, законов биологии, но все же почему-то воспринимает. Этот образ, эта фигура запечатлены в ней, впечатаны в пространство между глазами. Это было с Моной всегда, отбрасывало безмерную тень на каждую секунду, каждый миг ее сознательной жизни.

Мона об этом знает. Знает, как знает себя.

– Привет, мама, – тихо шепчет она.