В саду Тюильри он встретился с гражданином Роланом, они прогулялись между деревьями. Зеленый пятнистый свет размывал лицо коллеги Дантона. Голос гражданина Ролана дрогнул:

– Думаю, пора уезжать. Правительство должно держаться вместе любой ценой. Если мы переберемся за Луару, то, когда Париж падет…

Дантон яростно обернулся к нему:

– Осторожнее, когда признаетесь, что решили бежать, Ролан, вас могут услышать. Ступайте прочь, старик. Если у вас не хватает духу сражаться, убирайтесь. Лично я с места не сдвинусь, Ролан, я остаюсь править. Париж падет, говорите? Никогда. Раньше мы его сожжем.

Знаете ли вы, как распространяются страхи? Дантон полагает, есть некий механизм, процесс, который запускается в головах или душах. Он надеется, что тот же механизм способен распространять храбрость. Он встанет в центре, и храбрость будет исходить от него.

Мадам Рекорден сидела в кресле с подголовником и обозревала великолепие дворца министра юстиции. Она фыркнула.

Вокруг городских стен начали копать траншеи.

В первые недели в министерство часто захаживал доктор Марат. Он не считал нужным принимать ванну перед визитом, равно как и приходить в приемные часы. Ковыляя по галереям своей нервической походкой, он мог с презрением провозгласить: «Тоже мне! Министр, секретари!» – и оттолкнуть тех, кто пытался его остановить.

Этим утром два чиновника с перекошенными лицами возмущенно обсуждали что-то под дверью секретаря Демулена. Они и не подумали задерживать Марата. На лицах ясно читалось: «Так тебе и надо».

Самой невзрачной фигурой в огромном великолепном кабинете был его хозяин. Со стен смотрели потемневшие от жира и копоти портреты, мрачные лица министров под напудренными париками были почти неразличимы. Они равнодушно взирали на человека за столом, за которым некогда восседали сами: мы умерли, нам все равно. Казалось, не замечать Камиля не составляет им ровно никакого труда.

– Лонгви пал, – сказал Марат.

– Мне говорили. Принесли карту, потому что я понятия не имею, где что находится.

– На очереди Верден, – продолжил Марат. – Это случится в течение недели. – Он уселся напротив Камиля. – Что с вашими служащими? Стоят за дверью и что-то бормочут.

– Меня душит это место. Лучше бы я издавал газету.

В то время Марат издавал газету весьма необычным способом – высказывая свои мысли на плакатах, которые расклеивал по городу. Подобный стиль не требовал утонченности и неоспоримых доводов, заставляя, как говорил Марат, скупее выражать свои чувства. Он внимательно посмотрел на Камиля.

– Скоро нас пристрелят, дорогуша.

– Мне это приходило в голову.

– И что вы сделаете? Упадете убийцам в ноги и будете молить о пощаде?

– Полагаю, что да, – благоразумно ответил Камиль.

– Но ваша жизнь имеет цену. Моя тоже, хотя сомневаюсь, что многие с этим согласятся. У нас есть обязательства перед революцией. Герцог Брауншвейгский наступает. Что говорит Дантон? Наше положение отчаянное, но не безнадежное. Дантон не дурак, и у него есть основания надеяться. Но мне страшно, Камиль. Враги заявляют, что разорят город. Народ будет страдать, как не страдал ни разу в истории. Вы можете себе представить, какой будет месть роялистов?

Камиль потряс головой – мол, я стараюсь об этом не думать.

– Нам придется отдать Прованс и Артуа. Антуанетта восстановит свой статус. Попы вернутся. Младенцы в колыбелях ответят за деяния отцов и матерей. – Марат наклонился над столом, сгорбился, сощурил глаза, как когда выступал с трибуны в якобинском клубе. – Это будет бойня, избиение нации.

Камиль, положив локти на стол, смотрел на Марата, не понимая, к чему тот клонит.

– Я не знаю, как остановить продвижение врага, – сказал Марат. – Оставляю это Дантону и военным. Меня беспокоит город, предатели в его стенах, те, кто действует исподтишка, роялисты в заточении. Тюрьмы ненадежны – вы прекрасно знаете, мы разместили роялистов в монастырях и больницах, у нас нет ни места, где их запереть, ни способа их удержать.

– Жаль, что мы разрушили Бастилию, – заметил Камиль.

– А если они вырвутся на свободу? Нет, я не фантазирую – тюремное заключение по своей сути требует от узника некоего смирения, некоего согласия. А если они взбунтуются? Пока наши солдаты будут биться с врагами, оставив город на женщин, детей и политиков, аристократы, оказавшись на свободе, вскроют тайники с оружием…

– Тайники? Не говорите глупостей. Зачем, как вы думаете, Коммуна обыскивала дом за домом?

– Вы можете поклясться, что они ничего не упустили?

Камиль мотнул головой:

– Чего вы от нас хотите? Чтобы мы поубивали их в тюрьмах?

– Наконец-то, – сказал Марат. – Я думал, мы никогда к этому не придем.

– Вот так, хладнокровно?

– Как вам будет угодно.

– И вы сами это устроите, не так ли, Марат?

– Нет, это должно случиться стихийно. Страх рождает в людях ярость против врагов…

– Стихийно? – переспросил Камиль. – Что ж, весьма вероятно.

А ведь и впрямь, подумал он, есть город, над которым нависла неминуемая опасность, обозленное население, целое море бесполезной, ненависти, которое плещется в двери государственных учреждений и обрушивает на площади волну за волной – и есть жертвы, которые могут стать средоточием этой ненависти, изменники. С каждой минутой он все больше проникался словами Марата.

– Бросьте, – сказал Марат. – Мы оба знаем, как делаются такие дела.

– Мы уже начали готовить суды над роялистами, – сказал Камиль.

– Думаете, у нас есть в запасе два года? Месяц? Неделя?

– Нет. Я понимаю, о чем вы. Но, Марат, мы… мы на такое не подписывались. Это убийство, как ни крути.

– Уберите руки от лица. Лицемер. А чем, по-вашему, мы занимались в восемьдесят девятом? Убийство вас создало. Убийство вознесло вас туда, где вы сидите теперь. Убийство! Что такое убийство? Всего лишь слово.

– Я передам Дантону ваш совет.

– Да. И последуйте ему.

– Но Дантон его не одобрит.

– Пусть Дантон поступит, как знает. Это в любом случае произойдет. Либо мы будем, насколько возможно, управлять стихией, либо она вырвется из-под нашего контроля. Дантон может стать хозяином или слугой – что он выберет?

– Но он потеряет доброе имя. Честь.

– О Камиль, – мягко промолвил Марат. – Честь Дантона! – Он покачал головой. – Мой бедный Камиль.

Камиль откинулся в кресле, глянул на потолок, на лица, смотрящие со стен. Глаза министров потускнели под слоем патины, белки пожелтели от времени. Были ли у них жены, дети? Испытывали ли они хоть какие-то чувства? Вздымались ли их ребра, билось ли сердце под вышитыми жилетами? Портреты смотрели на него, но не подавали никакого знака. Служащие отошли от двери. Он слушал тиканье часов, слушал, как утекают минуты.