– Я твержу ему об этом постоянно, – спокойно говорит Марат. – Твержу и твержу. Глупый мальчишка.

В центре стола, словно приз, лежит печать министра юстиции. Ее довольно, чтобы освободить из тюрьмы любого мужчину или женщину. Да, гражданин Ролан как министр внутренних дел имеет право высказаться по вопросу того, что творится в тюрьмах. Однако такое чувство, что Ролан ничего не знает и знать не желает. Желает, но не знает. Знает, но не желает. Желает, но не смеет ничего предпринять. Да и кому какое дело до Ролана? Еще одно такое решение, и у министра случится сердечный приступ.

– Вернемся к спискам, – говорит гражданин Эбер.

Списки длинные. В заключении содержится около двух тысяч человек, точнее никто не знает, много неучтенных узников. Тех, кого вычеркивают из списков, сегодня же освободят. Остальные предстанут перед импровизированными судами.

Доходят до некоего Берардье, священника.

– Отпустить, – говорит Камиль.

– Непокорный священник, отказавшийся присягнуть конституции…

– Отпустить, – с яростью повторяет Камиль.

Они пожимают плечами и ставят штамп. Камиль непредсказуем, и лучше его не злить. Кроме того, всегда есть вероятность, что конкретный человек – тайный агент правительства. Дантон написал собственный список тех, кого следует освободить, и отдал Фабру. Камиль просит показать список – Фабр отказывается. Камиль предполагает, что Фабр внес в список свои поправки. Ответа нет. Фабр намекает, что пожилой адвокат, освобождения которого добился Камиль, в начале восьмидесятых, когда Камиль был пригож, но беден, состоял его любовником. А хоть бы и так, огрызается Камиль, все лучше, чем спасать людей за жирный куш, чем, вероятно, и занимается Фабр.

– Очаровательно, – замечает Эбер. – Переходим к следующей странице?

За дверью ждут курьеры, готовые доставить срочные приказы об освобождении. Когда перо вычеркивает имя, трудно представить, что завтра или послезавтра его носитель мог бы стать трупом. Никакой зловещей атмосферы, в комнате ощущается лишь усталость и послевкусие мелких дрязг. Камиль выпивает немало коньяка из бутылки Фабра. Ближе к рассвету всех охватывает гнетущее чувство товарищества.

Разумеется, следовало определить, кто будет исполнять приговоры, и это, очевидно, были не люди со списками и даже не санкюлот с трубкой. Решили, что целесообразно нанять мясников, пообещав заплатить им по ставке. Саму мысль сочли не отвратительной и издевательской, но здравой и человечной.

К несчастью, когда слухи о заговоре аристократов посеяли панику в городе, нашлись энтузиасты-любители, предложившие свои услуги. Им не хватало умения, и мясники насмешливо отзывались об их анатомических познаниях. Если, конечно, желание пытать и калечить не было присуще им по натуре и они не делали этого намеренно.

К полудню все выбились из сил.

– Мы могли бы не корпеть над этими списками всю ночь, – замечает Фабр. – Все равно наверняка убивают не тех.

Камиль думает над словами Марата: либо мы будем, насколько возможно, управлять стихией, либо она вырвется из-под нашего контроля. Когда страшные вести приходят каждый час, кажется, что мы получили худшее от обоих вариантов. Мы никогда не избавимся от чувства вины, не вернем себе какую-никакую репутацию, хотя мы не задумывали и не желали такого ни целиком, ни наполовину. Мы просто отвернулись, умыли руки, составили списки и отправились по домам спать, пока народ творил худшее, из героев (думает Камиль) превращаясь в падальщиков, дикарей, каннибалов.

Поначалу, по крайней мере, делались попытки, пусть смехотворные, соблюсти видимость законности. Вооруженные санкюлоты в красных колпаках за самым большим столом, который удалось найти, и подозреваемые перед ними: снаружи, во дворе, ждут палачи с саблями, топорами и пиками. Половину подозреваемых отпустят: по причине их невиновности, из сентиментальности или благодаря вовремя выявленной ошибке. Со временем установить личность становится все труднее, люди утверждают, что потеряли бумаги, что их бумаги похитили. Однако они ведь не зря угодили в тюрьму, должна быть причина, связанная с угрозой общественному благу. И как сказал один человек: для меня все аристократы на одно лицо.

Некоторые сознают, что им вынесен смертный приговор, некоторые успевают помолиться, другие умирают, вырываясь, вопя от страха, сражаясь за последний вздох. Разгневанный убийца топочет ногами на трибунал:

– Придумайте что-нибудь, не лишайте нас надежды свершить кровавую месть. Мы не можем остановиться!

И судьи легкомысленно машут узникам рукой:

– Ступайте, вы свободны.

А за дверью поджидает хладнокровный человек, который валит их с ног. Долгожданная свобода – последнее, о чем узники успели подумать.

Полдень. Журналист Прюдом ждал, когда Дантон закончит совещание. Он не знал, что Дантон высмеял инспектора тюрем и накричал на личного секретаря Ролана. С того дня в девяносто первом, когда национальные гвардейцы едва не убили его, приняв за Камиля, Прюдом чувствовал, что имеет право интересоваться Дантоном и его друзьями.

Во взгляде Дантона было странное безучастие.

– В тюрьмах убивают заключенных, – сказал ему Прюдом.

– Черт с ними. Пусть сами за собой присмотрят, – ответил Дантон и отошел.

Камиль пристально всматривался в лицо Прюдома, в который раз безуспешно пытаясь примерить на себя его шрамы.

– Все хорошо, – сказал Камиль, чувствуя себя виноватым больше от присутствия Прюдома, чем от его слов. Он коснулся сжатых кулаков журналиста. – Все продумано. Ни один невинный не пострадает. Если за человека поручится его секция, он выйдет на свободу. Это…

– Камиль! – развернулся и рявкнул Дантон. – Бога ради, идите сюда, да поскорее.

Ему хотелось ударить Камиля. Или Прюдома. Официально считалось, что он ничего не знает.

Принцессу де Ламбаль растерзали в тюрьме Ла Форс. Вероятно, до того, как убить, ее изнасиловали. После того как ей вырвали внутренности и насадили их на пики, принцессе отрезали голову. Приставив нож к горлу, толпа заставила давящегося рвотой куафера завить и причесать ее красивые светлые волосы. Затем они направились в Тампль, где содержалось семейство Капетов. Они размахивали пикой с насаженной на нее головой перед высокими окнами и кричали запертой внутри женщине:

– Спускайся, поздоровайся с подругой.

Вольтер: «Прежде всего разум должен укорениться в умах государей, затем постепенно он спускается ниже и начинает управлять людьми, которым доселе был неведом, но которые, видя умеренность правителей, начинают им подражать».

Девять способов разделить вину за чужой грех: совет, приказ, согласие, подстрекательство, похвала (или лесть), сокрытие, соучастие, молчание, защита преступного деяния.

Во время выступлений Робеспьера члены наблюдательного комитета Коммуны откладывали перья и не сводили с него глаз. Не шуршали бумагами, не сморкались, не глазели по сторонам. Они кашляли в кулак, расправляли плечи и напускали на себя серьезный вид. Робеспьер требовал внимания и получал его.