Но едва Маньчжурцы достигли Раздольной, как остановились — дорогу через мост перекрывали рогатки. Люди фон Ваха споро установили их, только что Малакен вместе с казаками пронесся через этот мост — ничего там не было, и вот уже стоят рогатки, — видно, были заранее заготовлены и привезены сюда.

Драться не хотелось. Но и обойти мост было нельзя: если люди реку одолеют, то подводы — нет. По ту сторону моста, за старым валом, будто за бруствером, расположились солдаты фон Ваха. Значит, не послушался он японцев.

Лицо у Малакена сделалось замкнутым, он проговорил печально, обращаясь к полковнику Глазкову:

— Не мытьем, так катаньем хотят нас взять.

— Не возьмут. — Глазков отрицательно качнул головой.

— Опять русские люди будут стрелять в русских. На потеху иноземцам. Пора бы устать от стрельбы, успокоиться, ан нет — не унимаются.

— Я думаю, в этот раз должно обойтись без стрельбы.

— Слепой сказал: «Посмотрим!» — Губы у Малакена дрогнули в короткой усмешке.

— Разбирай рогатки! — скомандовал Глазков маньчжурцам.

Те поспешно кинулись к рогаткам, разобрали их быстро, пяти минут не понадобилось, чтобы очистить мост. Часть рогаток вообще скинули под мост, в непрозрачную глинистую воду. Первыми на мост Малакен пустил сотню казаков, те мигом одолели его, только копыта звонко простучали по деревянному настилу, — и тогда из-за земляного вала, примыкающего к домам, в казаков полетела граната.

Граната рванула плоско, под лошадиным брюхом, — казака, сидевшего на этой лошади, подбросило вверх метров на пять, в воздухе он раскрылатился, выбросил руки в стороны, как гигантская птица, закричал подбито — крупный осколок перерубил ему ногу около лодыжки, — обрезав в себе крик, казак шлепнулся на землю. И еще двое казаков свалились в пыль, а гнедая, с тусклым запыленным крупом лошадь заржала пронзительно, закричала и, вырвавшись из обжима сотни, понеслась по улице поселка, давя копытами собственные кишки.

Как потом выяснилось, гранату бросил фон Вах. Лично. Сам. Никто из солдат Третьего корпуса не решился это сделать.

Один из маньчжурцев выматерился зажато, с тоскою — видно, почувствовал свою погибель — еще жив был, а с жизнью уже прощался...

— К бою! — привычно скомандовал Глазков.

Маньчжурцы поспешно растеклись жидкой речкой по низинке вдоль земляного вала. За валом начинались дома с низенькими оградками палисадников, за которыми росли подсолнухи, красная смородина и мелкая вишня. Позиция у маньчжурцев была невыгодная — с таких позиций войны не выигрывают.

Раздался выстрел — гулкий, резкий — берданочный. Этот звук всегда можно отличить от звука выстрела винтовки, пули к берданкам народ отливает в специальных формах, грубые, в заусенцах, такие пули выворачивают из живого тела целые куски мяса.

Малакен, услышав этот выстрел, замер на мгновение — военные стрелять могли только из винтовок либо из карабинов, берданки были сняты с армейского вооружения еще при «царе Горохе», а то и раньше. Из берданок могли стрелять только «штатские шпаки» — местный люд. За первым выстрелом грохнул второй, такой же.

— На берданочную стрельбу не отвечать! — скомандовал Малакен.

Неожиданно в злой длинной очереди забился пулемет, остановленный на краю вала, у самых домов, по земле пронесся пыльный смерч, кто-то вскрикнул — в него попала пуля — и отчаянно, тоскливо выматерился.

— По пулемету — огонь! — скомандовал Малакен.

В пулемет со стороны маньчжурцев полетело сразу две гранаты, взрыв приподнял землю, накренил ее, ноздри забило пылью и землей, сделалось нечем дышать. Пулемет замолчал.

Это была бессмысленная дикая стычка, целью которой было — Малакен хорошо это понимал — не уничтожение неподчинившихся Меркуловым воинских частей, а, по сути — вытеснение из России Семенова. Слишком у многих атаман | стоял поперек горла, слишком многие боялись его и в страхе и в злобе — объединились.

«Обидно было сознавать, что взаимные распри в нашей среде способствуют успеху красных и сводят на нет всю борьбу с ними», — с горечью писал позднее атаман. Красных он стал ненавидеть еще более люто, чем раньше. Все свои неудачи он сваливал теперь на их счет, даже интриги братьев Меркуловых, способных дать в подковерных играх сто очков форы любому военному, и те Семенов причислял к поразительной способности большевиков делать победы из ничего, буквально из воздуха. Красные обложили Семенова кругом, и атаман не раз с горечью думал о том, что проснется он однажды утром и обнаружит рядом с собою в постели бородатого, немытого, плохо пахнущего, с кудлатой, давно не чесанной головой большевика. Тьфу! «В верхах армии интрига свила себе прочное гнездо, политиканство превалировало над всем, ему приносилась в жертву даже боеспособность армии. — Из этих безрадостных наблюдений атаман сделал неутешительный для себя вывод: — Все это было предпринято с единственной целью — заставить меня уйти с политической арены, дабы братья Меркуловы могли строить жизнь Приморского буфера в наивной надежде, что красная Москва будет спокойно взирать на это».

А как хорошо все начиналось, каким наивным и слепым он был, когда в конце прошлого года принял решение провести зиму в Порт-Артуре. Ставку он сделал на братьев Меркуловых и, как часто это с ним случается, ошибся.

И вот что из этого получилось — большая стрельба.

Отряд маньчжурцев тем временем из походного порядка развернулся в боевой — солдаты здесь служили умелые, — теперь в густой пыли длинными просверками обозначались красные полосы, это пыль насквозь просаживали пули.

Через десять минут маньчжурцы сбили фон Ваха с его командой с земляного вала. Залегли. Кто где залег — кто за камушком, кто за кочкой, кто втиснулся в канаву и позвал к себе приятеля: иди, стрелять вдвоем будет веселее, кто нырнул под мост, выставив перед собой ствол винтовки.

Полковник Глазков проворным колобком носился между маньчжурцами, от пуль лишь досадливо отмахивался — не верил, что они могут взять его... Поспешив было на фланг залегшей цепи маньчжурцев — как они себя там чувствуют, — полковник вдруг остановился, вытянулся, будто его, как байкальского омуля, насадили на прутяной рожон, лицо его сделалось серым, потным; неожиданно ослепшие, лишившиеся зрачков глаза вздулись, Глазков застонал, колени у него подогнулись, и он рухнул на землю.

К нему подскочили сразу трое маньчжурцев, поспешно затащили под мост, а человек шесть казаков кинулись к дому, откуда прозвучал выстрел, поразивший Глазкова. Полковник среди семеновцев был легендарной фигурой, его любили.

Кто-то запоздало прокричал:

— Полковника ранило!

Малакен услышал этот крик, но не сразу понял, что ранило именно Глазкова, пустил через мост еще полсотни лихих рубак-казаков. Патронов у его людей было мало, каждый патрон надо было экономить, поэтому там, где можно обойтись шашками, ими и надо обходиться.

— Полковника ранило! — вновь донесся до него крик, и только сейчас Малакен понял, что ранило Глазкова. Около моста, по эту сторону вала, рвануло сразу три гранаты. Взрывы были сильные, с черными столбами дыма, один из осколков шлепнулся прямо к ногам Малакена, зашипел, завертелся на земле, вырыл себе сусличью норку и затих.