Малакен ухватил за рукав пробегавшего мимо солдата с белыми глазами и дергающимся лицом.

— Где Глазков?

Тот даже не обратил на генерала внимания, выдернул руку и понесся дальше. Малакен понял — солдат контужен.

— Где Глазков?

На его окрик остановился поручик в испачканной землей гимнастерке, ткнул рукой под мост:

— Туда унесли, ваше превосходительство!

Пригибаясь под пулями, Малакен прогрохотал сапогами по деревянному настилу, спрыгнул вниз. Глазков лежал на спине с широко открытым ртом, из которого на плечо ему стекала струйка крови, и сипло, едва справляясь с собою, дышал. Около него на корточках сидели двое маньчжурцев, один приподнимал голову полковника, другой пытался перетянуть рану полотенцем.

Малакен нагнулся над полковником.

— Отходит, — просто сказал маньчжурец, державший голову полковника в приподнятом состоянии, скуластый бурят с висячими усами. — Берданочная пуля... не уцелеть, если попадает.

— М-м! — Малакен не выдержал, сжал кулаки. — Подлецы!

Через три минуты Глазкова не стало. Он дернулся, зашлепал окровяненными губами, стараясь захватить воздух ртом, но попытка была тщетной.

— Все, — сказал маньчжурец, пытавшийся перевязать Глазкова, стянул с головы мятую, провонявшую потом папаху. — Нету больше полковника.

Глазков так и не смог открыть глаз, находился в беспамятстве, но когда был уже мертв, глаза его открылись сами, последний их взгляд был очень осмысленный и горький, словно Глазков сожалел о том, что произошло — русские решили поколотить русских. На потеху чужестранцам.

На мосту грохнула граната, крепкий настил не выдержал, в нем образовалась прореха, и вниз на людей посыпались щепки, щебенка, древесная труха. Один из маньчжурцев подскочил к Малакену, собираясь в случае чего прикрыть генерала.

На мосту снова взорвалась граната, в сырую полоску берега всадилась длинная железная ручка, зашипела зло; словно бы отзываясь на этот взрыв, за валом, где прятались солдаты фон Ваха, грохнуло сразу два взрыва. Через пять минут они начали пятиться, перебежками уходить за дома. Послышался звук медного рожка, которыми японцы обычно трубили тревогу, солдат фон Ваха сменили невысокие, кривоногие, крепкие, как грибы боровики, потомки самураев. Стрельба разом стихла. Лишь за дальними домами дважды бухнула трехлинейка, но и там все замолкло. Малакен дал команду подсчитать потери.

Четверо убитых, семеро раненых. У фон Ваха, надо полагать, потери были не меньше, но об этом знал только он. Из-за вала вынырнул японский офицер с переводчиком.

— Нам нужен генерал Малакен, — прокричал переводчик трескучим низким голосом, очень напоминавшим вороний. К поясам японцев были пристегнуты сабли в никелированных ножнах.

Генерал Малакен молча, вдавливая в землю железные осколки, пошел к японцам.

Японцы очень вежливо, кланяясь так, что подбородки впивались в грудь, попросили Малакена, чтобы он со своими людьми, пройдя Раздольную, разбил лагерь за поселком.

— Нам не нравится, что происходит, — сказали японцы Малакену, — господин комендант сейчас по этому поводу связывается по телеграфу с Владивостоком. Это первое. И второе — мы хотели бы провести свое расследование. Нам важно знать, кто стрелял и почему стрелял?

Малакен согласился сделать остановку, попросил только, чтобы ему в Раздольной выделили часть домов для размещения офицеров, раненых и больных.

Разбирательство длилось два дня.

Через два дня ночью Малакена разбудил посыльный из штаба японского гарнизона, попросил пройти в штаб.

— В японский? Пешком? — удивился Малакен.

Японец поспешно замотал головой:

— Не-а, не-a, не-а, — пробормотал он, — В ваш штаб.

В штабе генерала ожидал толстый полковник — начальник японского гарнизона с трескучим переводчиком.

— Извините, господин генерал, что подняли вас ночью. — Начальник гарнизона учтиво поклонился Малакену.

— Ничего, — Малакен махнул рукой. — Пустяки. Я привык спать мало.

Японский полковник сообщил, что Малакен со своим отрядом может двигаться дальше, хотя существует одно «но» — это штаб Третьего корпуса, враждебно настроенный к атаману и, следовательно, к семеновцам.

— За штабом Третьего корпуса стоит штаб каппелевской армии, — заметил Малакен.

— Поэтому будьте осторожны. В пути вас могут ожидать неприятности,

— Чему бывать — того не миновать. — Голос Малакена сделался насмешливым. — А за предупреждение — спасибо.

Той же ночью отряд Малакена выступил из Раздольной. На семи подводах везли раненых, семь человек, и на одной подводе, накрыв брезентом, — тела четырех убитых. Среди них — тело полковника Глазкова.

По сути, эти скорбные подводы и подвели итог безуспешной попытке Семенова покорить Приморье.

Сам атаман прекрасно понимал, что конец близок, до него уже рукой дотянуться можно. Что будет дальше — завтра, послезавтра, после послезавтра — неведомо.

Семеновцев во Владивостоке не осталось. Ни одного человека.

Золотой промысел, дававший атаману Семенову хороший доход, был прикрыт в одночасье.

...Весна в горах всегда бывает хороша, никакое другое время года не жалует человека такой ошеломляющей красотой, как весна.

Берега ключей и речушек становятся ярко-зелеными от несмети свежих трав, густо прорастающих сквозь теплую от солнца землю, следом буйную зелень напрочь перекрывают другие цвета, красный и желтый, тоже очень яркие, до рези в глазах. Это начинают цвести саранки.

Нет ни одного дальневосточника, который не был бы влюблен в эти цветы. Саранка — такой же символ здешней земли, как и сихотэ-алиньские хребты, и уссурийский женьшень, и очумевшая красная рыба, способная сбить с ног человека, если он неосторожно войдет в воду во время ее нерестовых нгр, а самец-лосось, особенно крупный, нерка или чавыча, охраняя икряную кладку, способен перегрызть ему горло, словно волк — только дырка вместо глотки и останется. Приезжим людям иногда рассказывают о таких случаях. Те хмурятся и... верят.

Горы тоже делаются цветными — фиолетовыми, розовыми, бирюзовыми, лиловыми. Над ложбинами, где еще лежит снег, вьются кудрявые прозрачные дымки — снег тает, из-под тяжелых иссосанных пластов струятся тоненькие звонкие ручейки, звенят весело, рождают в душе что-то ликующее, такое же звонкое и легкое, как и сама весна. Хорошее настроение соответственно обеспечивает и хорошую работу. Все взаимосвязано.

Дед Тимофей Гаврилович начал сдавать — неожиданно быстро, в несколько дней, у него поседели брови — раньше они были серыми, будто бы присыпанными солью, сейчас стали сплошь белыми, как снег.

Старик постоял несколько минут перед порыжелым от времени, с облупленной изнанкой осколком зеркала, похмыкал недобро и разгладил брови пальцем.