А началось все со старого; семеновцев вновь перестали кормить. Те явились на склад за провиантом, а там им показали фигу:

— Идите, откуда пришли!

— Как так?! — озадаченно воскликнул семеновский интендант — поручик, ответственный за котловое довольствие оставшихся частей.

— А так! Приказ из штаба. Идите в штаб, там разбирайтесь. Будет приказ дать вам жратву — дадим, не будет — получите в зубы.

Интендант поспешил в штаб армии к своим «коллегам». Но те с ним даже не поздоровались, показали на дверь. Семеновцы остались голодными. Генерал Малакен спешно связался с атаманом:

— Как быть?

Тот выматерился, потом, подумав немного, приказал Малакену;

— В пререкания не вступать! Ни с кем — ни с каплелевцами, ни с представителями правительства. Части немедленно выводите в Гродеково. Запахло порохом.

По вечерам дед Тимофей Гаврилович делался задумчивым, не похожим на себя. Если днем он еще как-то суетился, мотался на лошади по выработкам, потом бегал по берегу реки, ставя сетки на раннего лосося, то вечером его силы словно сходили на нет, заботы — тоже, дед садился за стол, подпирал кулаком подбородок и замирал в угрюмом молчании.

Кланя прижималась щекою к его плечу, ладонью гладила застуженную спину деда, и хотя прикосновения ладони были невесомыми, он ежился, вздыхал загнанно, будто лошадь, заезженная непосильной работой, и опускал голову.

— Ты чего, дедунь? — спрашивала Кланя.

Дед молчал — он погружался в себя, словно в собственную могилу...

Как-то дед откуда-то достал большую деревянную коробку и пяльцы. Кланя даже глазам своим не поверила:

— Что это? — Взялась рукой за пяльцы, ощупала их, перебрала нитки — несколько мотков плотного китайского шелка — и вновь спросила неверяще: — Что это?

Старик вяло помотал в воздухе ладонью и, не произнеся ни слова, натянул на пяльцы чистое льняное полотнецо и сел за вышивку.

Ах, как пригодилась ему наука, познанная когда-то в старушечьем приюте, куда он случайно заполз, чтобы умереть. В нагрузку к вновь обретенному здоровью — от нестерпимой ломоты в костях его в ту пору, еще очень молодого, уже скрючило, словно столетнего деда, — он освоил новое дело, совершенно бабское — вышивание. Он должен был умереть, но не умер — так было угодно Богу. Вылечился — благодаря взбалмошной нищей старухе графского происхождения, что выходила его...

Белов, увидев деда за пяльцами, стремглав, с ужасом на лице, выскочил из избы.

— Братцы! — задыхаясь, просипел он, обращаясь к подступившим к нему казакам. — Братцы! — И, не в силах больше ничего сказать, повертел пальцем у виска.

Но не все так отнеслись к занятию старика, как Белов. Рассудительный казак Огородов скрутил «козью ногу», пыхнул густым ядреным дымом, который выдерживали люди, но не выдерживал ни одни таракан, все прусаки мигом переворачивались вверх лапками, — и произнес без всякого осуждения:

— Это все от нервов.

— А нервы тут каким боком могут быть? Нервы — далеко...

— А вот таким боком и могут быть. Рукоделие успокаивает любого, даже самого нервенного человека. Делает его шелковым и благодушным.

Дед на подковырки с подколками — ноль внимания, словно они его и не касались, — он продолжал готовиться к тому, что задумал. Другое беспокоило его — руки огрубели, пальцы стали толстыми, негнущимися, чужими — вдруг он не справится? Впрочем, он знал одно: там, где не возьмет умением — возьмет упрямством.

Кряхтя, покашливая, помыкивая про себя немудреную песенку, дед принялся за дело. Для начала в левом углу полотна он нарисовал большой крест — путеводный, Божий, обозначающий четыре стороны света, по этому кресту можно будет определить свое местонахождение очень точно, потом в несколько слоев проложил через всю ткань жирный стежок, приметный — не ошибешься, даже если забудешь, что это такое, хотя забыть или перепутать с чем-то эту длинную оранжевую линию нельзя — оранжевым цветом дед обозначил железную дорогу, ведущую от Владивостока на запад, а потом уходящую по карте вниз, в Китай, железная дорога была в рисунке старика главным ориентиром.

На этом игры с оранжевой нитью закончились, дед взял в руки нить зеленую...

Выводя остатки своих частей из Владивостока, Семенов, конечно, прекрасно понимая: он закрывает себе дорогу в Приморье. Больше он никогда во Владивосток не вернется... Жаль, его предупреждения о том, что красные обязательно придут во Владивосток и наведут тут свой порядок, не подействовали ни на Меркуловых, ни на местных богатеев.

«Выходит, что коминтерновцы обставили меня на два корпуса». Семенов усмехнулся грустно, потрепал пальцами усы.

Обрюзг он, опух, кожа на лице сделалась желтой, влажной от жира, выделяющегося через поры, волосы поредели — того гляди, скоро совсем вылезут; усы, за которыми он раньше тщательно ухаживал, часто смазывал специальным салом, поникли, стали ломкими, тусклыми.

Вот так жизнь и берет человека в тиски, мнет его, давит, плющит, ломает, дробит, превращает в пыль. Пройдет немного времени, смотришь — и здоровья уже нет, и внешность не та, и годы — лучшие годы — остались позади. Куда они делись — неведомо.

В Гродеково Семенов занял кабинет генерала Савельева — тот настоял, чтобы атаман расположился именно здесь, а сам переместился в свободную комнату с маленькой прихожей, которую должен был занимать начальник интендантской службы, но поскольку начальника такового не было, то и кабинет пока пустовал.

Семенова беспокоило сообщение генерала Малакена о возможной войне с каппелевцами... То, что две с липшим тысячи человек были оставлены без жратвы — это ерунда, это атамана не тревожило, он знал: стоит только маньчжурцам выйти за окраину Владивостока, стать в ближайшем лесу на привал, как еда будет — бывалые люди и пару козлов забьют на суп шулюм, и изюбра завалят, и рыбы в реке наловят — слава богу, на дворе лето. А оно на Дальнем Востоке всегда считалось сытой порой.

Хуже другое, много хуже — то, что Малакен покинул Владивосток. Атаман едва не застонал от саднящей боли, возникшей в черепной коробке, выругался. Затем потянулся к электрической кнопке, привинченной к краю стола — генерал Савельев использовал все достижения современной техники, провел себе электричество даже в стол, — нажал на нее.

На пороге возник адъютант — не Евстигнеев, другой, чином повыше, штабс-капитан.

— У нас от головной боли что-нибудь есть? — спросил атаман.

— Есть. Порошки.

— Принеси!

Когда адъютант вернулся, неся порошки и стакан воды, атамана в кабинете не было. Тот, внезапно решившись, едва ля не бегом умчался в аппаратную, где сидели телеграфисты, скомандовал поднявшемуся навстречу поручику:

— Соедини-ка меня, братец, с Владивостоком, с Малакеном.

Щека у поручика нервно дернулась — он был все-таки офицером, а обращение «братец» применимо лишь к солдатам, — но атаман этого не заметил.