Женский труд совершенно отсутствовал как в наборных, так и в печатном цеху. В качестве приемщиков работали ученики, срока обучения для которых не существовало, и они переводились в накладчики по усмотрению администрации цеха.

Заработок накладчиков при повременной работе (поденной) не превышал 30 рублей. Нормы выработки не было. Труд был исключительно ручной. Условия работы были нисколько не лучше наборщиков, так как свету в печатном цеху было недостаточно. Помещалось отделение печатных машин внизу. Работали и днем с огнем. Рабочий день был 111/2 часов.

Рабочие печатного отделения в большинстве были связаны с деревней, жили артелью, снимая квартиру, в которой имели койки, нанимали кухарку для приготовления «харчей», избирая из своей среды старосту, который и руководил всем делом. Обходилось все это около 6―7 рублей в месяц при отвратительных антисанитарных условиях. Таких артелей у кушнеревцев было несколько. Пьянка в таких артелях была единственным «культурным» развлечением, сопровождаясь картежной игрой.

Такая беспросветная жизнь рабочих-кушнеревцев давала возможность хозяевам строить свое благополучие, эксплуатируя их как только возможно, выжимая последние соки, увеличивая свои капиталы, вкладывая их на расширение производства, нисколько не улучшая положения тех, кто давал возможность увеличивать им эти капиталы…

М. П. Петров. Мои воспоминания*

— 

— Почему нет? А вот почему, — объяснил отец. — Я был дворовым, семи лет потерял мать и отца и в 1847 году, когда мне было лет двенадцать, помещик отправил меня в Москву на оброк и сдал меня на котельный завод Винокурова, который находился близ Смоленского рынка. Сдали меня за 25 рублей в год, то есть заводчик должен был эти деньги уплатить помещику. Кормить и давать квартиру должен был заводчик, а обувать и одевать должен был помещик. Как же он меня обувал и одевал? А вот как. Приедет приказчик в Москву, я к нему: «Пришлите лапти, босиком хожу». А тот замашет руками: «Что ты, дурак, на конюшню захотел? Да барин тебя запорет за это; ты уж тут как-нибудь сам доставай». И уедет опять к барину. Но вот объявили волю. Что было делать? Ехать к помещику просить землю? А ведь голыми руками за землю не возьмешься, надо обзавестись хозяйством. Думал я, думал, да и махнул рукой на все и остался в Москве. Если о чем жалею, так о том, что я неграмотный, вот что плохо, — закончил отец.

Объяснение отца о нашем пролетарском происхождении меня не успокоило. Я видел вокруг себя живущих в довольстве, тогда как наша семья влачила жалкое существование. Наступали моменты безработицы, и мы буквально голодали в нашей каморке. Нас у отца было трое, из которых я был средний. Помню такой случай: отец был долго без работы, все было прожито, в доме — ни куска хлеба. Отец ушел в поисках работы, мы, детишки, бегали и играли на улице, к вечеру пришли домой. «Мама, дай поесть». — «Ну, ребята, садитесь на кровать, а я схожу к соседям и попрошу хлеба». Принесенный ломоть черного хлеба был тщательно разделен между нами, как голодными волчатами. Уплетая хлеб, мы слушали, как мать, чтобы скорее мы заснули, рассказывает сказку, а когда управились с хлебом, то мы наивно спросили: «А что ты, мама, ничего не ела?» — «Я не хочу». И мы, удовлетворенные ее ответом, заснули под ее сказку. Матери я обязан очень многим: она была грамотная и очень любила читать, и свою мечту — дать нам образование — унесла в могилу (она умерла от чахотки).

Милое, золотое детство, было ли ты у меня? Да, кажется, было. С одиннадцати лет отец взял меня работать с собой, и я стал обучаться «нагревать заклепки» и постигать искусство котельного производства.

Пройдем мимо этого периода — он слишком тяжел по воспоминаниям. Все в нем было: побои, брань, табак, вино, только не было одного, чего требовало мое детское любопытство. Мне все хотелось знать, и я пристрастился к чтению. Помню тогда лубочные издания, которые я читал рабочим. Выезжали в провинцию для ремонта котлов на места — на фабрику или какой-либо завод. Обыкновенно вечером рабочие усаживались вокруг меня, и я читал вслух про Бову Королевича, Еруслана Лазаревича, но большей популярностью пользовалась «Битва русских с кабардинцами» или «Прекрасная Селима, умирающая на гробе своего мужа». Котельщики в огромном большинстве были связаны с деревней и почти поголовно неграмотные.

Помню случай, который произвел на меня огромное впечатление. Я работал на котельном заводе Смита, за Трехгорной заставой. Нас послали на Басманную улицу: там помещался винный завод Серебрякова, где мы производили установку громадного бака для спирта. Квартира для нас была снята на Разгуляе,* жили мы артелью. Раз вечером мы стащили несколько бутылок спирта, рабочие все были в приподнятом настроении, в углу нашей квартиры висела небольшая икона, складная, медная, которая принадлежала одному из рабочих по прозванию «доктор». Сейчас я не помню, из-за чего «доктор» поссорился с одним из рабочих во время ужина, и когда рабочий, встав из-за стола, стал молиться, то «доктор» со словами: «Не смей молиться моему богу!» встал, снял со стены икону и, сложив ее, сунул на свою постель под подушку и лег на нее. А надо сказать, что я был воспитан отцом в религиозном духе, который доходил до фанатизма, и этот случай на меня произвел огромное впечатление. Я по-детски ждал, что бог не может не ответить на поступок «доктора», тем более, что он больше иконы уже не вешал, а каждый раз ставил, когда ему было нужно, икону в угол, молился ей, а затем опять прятал под подушку. Угол на стене оставался пустым, и рабочие порешили: «Раз иконы нет, значит, нечего и молиться». После этого я стал очень задумываться над вопросом о религии. Как разрешился для меня этот вопрос, я скажу ниже.

В 1888 году с нашего завода уехал токарь (не помню его фамилии, но помню, что его звали