Мосальска Калужской губернии. В двенадцать лет благодаря домашней выучке я научился писать, читать и считать и благодаря этим талантам был отдан родителями в кабак в деревню Чумазово Калужской губернии в помощь кабатчику. Это было во время турецкой войны в 1877 году. В кабаке всего можно было наслышаться, так что понимать пришлось много такого, чего не понимали мои сверстники. Турецкой войной сильно интересовались крестьяне, внимательно слушали газету. Властям сельским и даже кабатчику от начальства был приказ развлекать народ: в праздники делать карусели, качели, устраивать хороводы, — власти старались. Что бы и где ни происходило, кабаку было известно раньше всех, он все знал — то от ямщиков, развозящих начальство, то от проезжих.

Прожив в кабаке восемь месяцев, я задумал уйти, жизнь в нем стала надоедать, я захотел хоть немного еще подучиться. Родители мои в это время жили в селе Милятине Калужской губернии. В земское училище этого села я и поступил 7 декабря 1878 года. Пробыв в школе пять месяцев, я 4 мая 1879 года сдал экзамен первым учеником. Осенью 1879 года по желанию родителей поступил в Климов-завод[24] Смоленской губернии буфетчиком и прислужником в трактире, но жизнь в трактире сильно не нравилась мне (мало приходилось спать), так как трактир и постоялый двор были вместе и торговали, можно сказать, день и ночь. Прожив пять месяцев, я ушел и два года, по сентябрь 1881 года, работал по лесному размежеванию имения Юсупова, работал в артели под руководством землемера. Первый толчок моей политической мысли дала смерть Александра II. 1 марта 1881 года крестьян сильно волновало, — им все дело представлялось так: когда-то царица Екатерина распутная раздарила вольных крестьян своим любовникам и любимцам, так крестьяне и работали на дворян-помещиков до тех пор, пока добрый царь не дал волю крестьянам: вот за то, что царь отнял крестьян от дворян, дворяне его и убили. Но в церкви попы говорили проповеди, объясняя, что царя убили не дворяне, а социалисты, но за что, как и почему, объясняли так туманно, что никто ничего не мог понять. Так большинство и осталось при своем убеждении.

Осенью того же 1881 года, в сентябре я был в Москве. Приехал поступить в учение, учиться какому-нибудь мастерству, и целый месяц не мог поступить куда-либо в учение. Хозяева не брали: «Не станешь, — говорят, — жить, ты уже большой (мне было шестнадцать лет); лет двенадцати — вот нам самый подходящий ученик». Наконец я поступил слесарем-учеником к немцу на 3 года 8 месяцев — своя одежда и обувь, хозяйские стол и квартира.[25]

Мастерская находилась в доме Шаблыкина, угол Тверской и Газетного переулка,* место бойкое, центр города. Порядки и работа в мастерской воистину были каторжные. В мастерской работало 16 мастеров и 19 мальчиков. Спальня была для всех общая, внизу были общие палати-помост, и мастера спали на них вповалку, рядышком все 16 человек. Между полатями и стеною — аршинный проход, над полатями нижними были верхние полати для учеников, которые спали тоже вповалку. Все кишело паразитами — вшами и клопами. Рабочий день наш был с 6 часов утра до 8 часов вечера с перерывом в 1 час на обед, 1/2 часа на утренний чай — мальчикам одна кружка чаю, полкуска сахару и черного хлеба ломоть; вечером, в 5-м часу, полудничали: давали по ломтю хлеба; на этот перерыв полагалось полчаса. Обед и ужин состояли из картофельного супа с мясом и каши с салом или щей с мясом и картофеля с салом, но все наедались досыта. Работа была тяжелая, и проработав 12, чаще всего 121/2 часов (так как хозяин старался всегда подвести часы), мы спешили лечь спать, потому что для сна оставалось не более 6―7 часов. Вследствие усталости мы так крепко засыпали, что клопы и вши могли нас живыми съесть — не услышим. И так было не у одного нашего хозяина, но у всех, а у многих и хуже.

Учеников в ученье хозяин брал на пять-шесть лет, давая им стол и помещение и один раз в две недели баню. Много учеников было из Воспитательного дома, безродных. Эти жили на всем хозяйском, но жили в ученье по шесть лет. Мастера получали плату от 7 до 14 рублей в месяц, готовый стол и помещение для самого работника, но квартир семейным не было.

До чего мы были дики нравом, приведу один памятный мне случай: на пасхе в 1882 году ученики нашей и прочих разных мастерских вздумали сделать кулачные бои-стенку; в какие-нибудь полчаса столько сбежалось рабочих, наступавших друг на друга с противоположных тротуаров, затем смешавшихся и усердно тузивших друг друга, что загородили Долгоруковский переулок* и Тверскую улицу и приостановили движение. Для восстановления порядка понадобились большие наряды полиции; к толпе вышел даже поп с крестом. Целую неделю потом полиция с врачом искала зачинщиков, осматривала синяки и ушибы. Но полиция проявила такое рвение только потому, что эта потасовка произошла в центре города; на окраинах же дрались свободно.

Осенью 1882 года хозяин наш перевел мастерскую в свой дом, на Житную улицу, у Калужских ворот. Здесь условия жизни для рабочих стали лучше: в спальнях были сделаны койки-нары, одна нара на двух человек, перегороженные посредине доской; проходы спальни были просторные. Вместо полудничанья с ломтем хлеба был введен чай; рабочее время осталось прежним.

Вот здесь мне впервые в 1883 г. пришлось прочесть две революционные книжки: «Речь Петра Алексеева» и «Кто чем живет» Дикштейна,* а также познакомиться с Ильяшевичем, который работал слесарем недолгое время в нашей мастерской. Вскоре после поступления в нашу мастерскую Ильяшевич зашел ко мне в конторку. Здесь нужно сказать, что хозяин, пользуясь моею грамотностью, навалил на меня конторскую работу: подсчет зарплаты, составление сметы по производству заказов, прописка паспортов и пр., пользуясь тем, что я в качестве ученика должен был производить эту работу бесплатно. Зашедший в конторку Ильяшевич говорит мне: «Я не надеюсь работать у вас долго, поэтому у меня просьба не прописывать мой паспорт».

Нужно сказать, что с паспортами была тогда большая строгость. Поэтому я посмотрел на него и говорю: «Только для вас это сделаю». — «Почему так?» — спрашивает он. Я ответил: «Мне понравились ваши книги». А книги ко мне попали так: Ильяшевич дал на спальню рабочим читать книги, а те, прочитав их, передали мне. Я видел, что Ильяшевичу было неприятно, что книги попали ко мне; он