думал, раз я веду счетоводную часть хозяина, то сторонник его интересов; но я успокоил его относительно себя и указал, что нужно опасаться спальни. Ильяшевич доверился мне и несколько дней занимался со мной по вечерам разбором прочитанной книги, но кто-то из спальни донес хозяину о прочитанных в спальне книжках и о том, кто их давал. Тотчас же призывает меня хозяин и спрашивает: «Ильяшевич у нас прописан?» — «Да, — говорю, — послал прописать в участок, паспорт обратно не принесен». — «Задержи его паспорт, скажи, что в участке, если он его будет спрашивать», — говорит хозяин. Я тотчас же передал эти слова и паспорт Ильяшевичу, он пошел требовать расчет, так как сильно нуждался в деньгах. Только он успел уйти, явилась полиция на пустой след. Принялись за меня, почему я паспорт отдал, а я отрекся от предупреждения хозяина не отдавать паспорт, твердо стоял на том, что паспорта отдаю всем, кто получил расчет, и указал на соответствующий параграф книжки. Не знаю, какой суммой денег откупился хозяин от полиции, но на меня злился он долго.

Знание от прочитанных книг и бесед у меня осталось смутное и у товарищей не больше того. Мы были слабы знанием. Метод борьбы народников нам казался неясным, а к чему стремятся — цель нам казалась очень далекой. Не была разработана у них и система повседневной, будничной борьбы, которая вела бы к цели и поэтому понемногу искра света гасла и тускнела, оставаясь только воспоминанием.

В 1884―1885 годах рабочие с интересом читали бесконечный разбойничий роман о похождении разбойника Чуркина, который печатался в «Московском листке». О забастовке на морозовских фабриках мы знали только по слухам,* в газетах о ней писали мало.

В 1886 году я призывался на военную службу, но остался по льготе. Ездил призываться на родину и, возвратившись через месяц в Москву, поступил работать в другую мастерскую — слесарное заведение Куприянова, на 4-й Ямской. Здесь распорядки были даже хуже той мастерской, где я работал раньше, и постановка производства была хуже. Рабочих работало около 40 человек. Спальни были очень скверные, рабочие жили землячествами, преобладали можайские и тульские, народ совсем темный, деревенский.

Прожив в этой мастерской семь месяцев, я перешел 4 мая 1887 года работать в Брестские железнодорожные мастерские, в токарный отдел. При переходе на квартиру случай меня свел с членами кружка народников: Нуждиным Григорием Макаровичем и Михаилом Зыченко; через них я познакомился с Лазаревым* Николаем Артемьевичем, Федоровым и Семеновым. Лазарев был писатель мелких рассказов под псевдонимом Николай Темный. Я могу сказать, что кружок занимался больше самообразованием, чем распространением социалистических идей. Здесь мне пришлось прочесть Успенского, Златовратского и некоторые популярные книги, изъятые из обращения.

Работа в железнодорожных мастерских по сравнению с работой в мелких слесарных предприятиях имела большие преимущества: 10-часовой рабочий день, отпуск на пасху — неделя, а на святки — две недели, аккуратная уплата заработка. Недоразумения с администрацией были редко, а когда происходили, то более всего на почве сдельных расценок и выражались в такой форме: рабочие паровозоремонтного цеха и токарной выходили на канаву против цеховой конторы или, минуя цеховую контору, шли к конторе правления, к управляющему мастерских Ярковскому, перед дверью которого собирались все рабочие. Выходил управляющий, выступали вперед те, которые считали свою бригаду наиболее обиженной расценками. Но бывали случаи, когда рабочие заминались: не было охотников выходить для переговоров с управляющим. Тогда выходил кто-нибудь из группы народников — Нуждин или Лазарев. Обыкновенно объяснения кончались заверением управляющего пересмотреть расценки. В результате прибавлялись гроши, но не прибавка была ценна, а ценна организованность общего требования, это-то понимали все рабочие.

Летом 1892 года были арестованы на своих квартирах наши вновь поступившие мастера, два молодых инженера. Они жили у нас недолго, но были симпатичны рабочим; фамилию одного я помню, это был Бруснев.* После этого ареста группа народников, зная симпатии рабочих к арестованным, задумала сделать денежный сбор в пользу их семейств и их самих. Произвести этот сбор поручили мне; подробности сбора таковы: когда производилась нам уплата заработка, то всегда собирали на масло к иконам, на иконы, иногда на помощь больным товарищам; сборы на последнюю цель строго воспрещались, но по временам все же производились. Когда в ближайшую получку я приступил к сбору в пользу арестованных, ко мне подошли железнодорожные жандармы (стало быть, сыщики успели донести). Я растерялся, не знал, что делать. Но кто-то из товарищей меня выручил: быстро взял у меня из рук сборное блюдо, всунул мне в руки блюдо, в которое обычно собирали на масло. В этот момент ко мне вплотную подступили жандармы и проводники их. Стали спрашивать, на какой предмет я произвожу сбор. Я ответил: «На масло». Окружающие поддержали. Потребовали администрацию цеха. Помощник мастера Елисеева тоже подтвердил. Тем и закончился этот инцидент.

Весной 1893 года я возвратился из своей поездки на родину женатым человеком, приехал вместе с женой. В ноябре-декабре того же года ко мне в мастерской подошел знакомый мне Прокофьев* Сергей Иванович и говорит: «Не пожелаешь ли вступить в наш кружок?» — «Что в нем делать?» — спросил я. «Займемся самообразованием, изучением рабочего вопроса, в этом нам помогут интеллигенты, — приходи». Я обещал.

Вечером того же дня я был у Прокофьева на квартире, нас собралось четверо: сам Прокофьев, Александр Баранцевич, Николай Антонович Миролюбов и я. С одним только Миролюбовым я не был знаком, он был с завода Грачева, находившегося на Пресне. Баранцевича я знал хорошо еще до совместной работы в железнодорожных мастерских, так как мы с ним жили в ученье у одного и того же хозяина и в одно время. Завязался между нами разговор, мы горячо стали обмениваться своими мнениями и взглядами на наше рабочее положение, на возможности его изменения к лучшему, на тяжелую и опасную работу, которая предстоит на этом пути. Но мы все были молоды, стоявшая же перед нами цель толкала всю нашу волю к действию. За этими разговорами время до прихода нашего руководителя прошло незаметно. Это был еще молодой человек, лет 24, среднего роста, с легко пробивающейся бородкой и серыми искрившимися глазами — это был Мицкевич* Сергей Иванович. Он просил нас не прерывать нашу беседу, потому что хотел послушать, о чем мы говорим. Поговорив немного, мы приступили к делу. Мицкевич начал излагать нам экономические обоснования нашей заработной платы, прибавочной стоимости, прибыли работодателя и причины их падения и подъема. Лектор читал по