Звонил я по делу. Только начал было говорить, как Андрей мне сразу же:

– Приезжай ко мне! Прямо сейчас.

По голосу понял я, что он уже крепко выпивши.

Стал сомневаться: стоит ли ехать?

Но Андрей продолжал настаивать:

– Ну, пожалуйста, приезжай!

Я спросил его:

– Что случилось?

– Ничего, – ответил Андрей. – Повидаться хочу с тобой. И поэтому приезжай.

Пришлось мне сказать, что приеду.

Я вернулся домой, к Людмиле, как раз кормившей нашу дочь Машу.

И сказал своей любимой жене:

– Меня зовет к себе в гости Битов.

– Поезжай, – сказала Людмила. – Сколько можно работать? Сделай перерыв. Отдохни. Развейся. Если Битов зовет – поезжай.

Я собрался – и вышел из дому.

Тогда метро еще не было в Новогирееве нашем. Тогда была – просто платформа «Новогиреево», мимо которой проезжали электрички, одни – в сторону Москвы, другие – в сторону Петушков. Направление было – ерофеевским. Некоторые электрички останавливались на этой платформе. Нужная мне – как раз подошла. Я доехал на ней до Курского вокзала. Потом, уже на метро, доехал до Красносельской. От метро добрался пешком до нужного дома.

Битов открыл мне дверь своей московской квартиры – и сразу же, без промедления, повел меня за собою к веселым своим гостям – там был Резо Габриадзе со своим спутником, тихим грузинским пареньком, и какой-то тип с дамой; разумеется – все выпивали, потом они попросили меня почитать стихи; и этот тип, длинный, худой, внешне похожий на артиста Леонида Филатова, почти двойник, возопил: «Так вы же Алейников! Вы же гениальный поэт!» – и давай мне руку целовать, поцелует, повернется – бац даму по физиономии! – опять к руке моей приложится – опять бац ее! – я ему говорю: «Что ты делаешь, перестань!» – а он в раж вошел, пришлось всем его успокаивать; а потом Резо Габриадзе, расчувствовавшись после прочитанных мною переводов из Галактиона Табидзе, послал своего спутника, верного и вежливого паренька, в гостиницу, за имевшейся там, в номере, в запасе, настоящей грузинской чачей, и паренек быстро смотался туда и обратно, и чача появилась на битовском столе, а с нею и застолье пошло уже по новому витку спирали, по грузинскому образцу, и филатовский двойник уже не бил свою даму по физиономии, и чача вызвала у всех прилив новых сил; а потом мы с Андреем поехали ко мне, в Новогиреево, в прежнюю нашу, однокомнатную квартиру, где меня терпеливо ждала, уложив спать нашу старшую дочь Машу, драгоценная моя жена Людмила, ожидающая второго ребенка, и мы с Битовым ввалились в квартиру, и расположились, разумеется, на кухне, по старой привычке, по традиции шестидесятых и семидесятых, да больше и негде было нам устраиваться, и кухня была спасительным островком, и выставили мы на стол некоторое количество приобретенного по дороге питья, и Людмила приготовила нам скромную закуску, и присела на кухне за стол, вместе с нами, поскольку так было все-таки веселее, и Андрей, будучи под парами, да еще и после чачи, а после нее, как известно, воды выпьешь – и опять хмельной, но все напитки выпитые уже смешались, а тут еще было и добавлено, и Андрей, заметил я, ощутил прилив нового вдохновения, говорильного, застольного, типично питерского, всем питерским людям свойственного, что Рейну, что Довлатову, что Битову, многим, и говорить все они большие мастаки, ну так вот, Андрей и давай у нас на кухне говорить, и говорил, говорил, говорил, а время шло и шло, и вечер ночью сменился, а он все говорил, да ведь интересно говорил, но вот хоть бы полслова из всего этого я запомнил, нет, загадка извечная здесь была, говорильное улетучивалось куда-то, как винные пары, как дым сигарет, и потом, ну хоть тресни, вспомнить ничего невозможно было, и Люда слушала Битова, и я его слушал, а он все говорил, сам, для себя ли, для нас ли, уже все равно, и широким потоком лилось его красноречие, и виртуозное говорение битовское, нашедшее пристанище себе на кухне нашей, не желало угасать, нет, оно лишь разгоралось, длилось и длилось, и Андрей все говорил, столько, что я даже устал, и отправился в комнату, и там прилег, и заснул, а терпеливая моя супруга находилась на кухне, и слушала Битова, и он все сидел за столом и говорил, а потом я проснулся, встал, зашел на кухню – а он все говорит, и потом, наконец, уже поздно, ушел он в ночь, – а наутро Людмила, утомленная битовским говорением, говоря об этом со мной, вдруг почувствовала, что пора ей рожать, и я бросился к соседям, к телефону, вызывать медицинских работников, и они приехали, и увезли мою супругу в роддом, рожать, и она родила дочку нашу вторую, Олю.

Вот ведь как бывает – со словом. И тем более – с говорильным. Было слово в начале – говорильное, битовское. Потом были – наши с Людмилой слова. И потом родилась наша дочь. И мы с Людмилой говорили – уже с двумя дочерьми. И воспитывали их. Растили. Как умели. Как получалось. Нелегко нам это давалось. Непростою была наша жизнь. Сколько помню нас – все мы с Людмилой выживали и выживали. Я – работал, всегда – помногу. И всегда трудилась она. Так и выросли наши дочери. Да и мы сквозь тяжелые годы вместе, рядом прошли – и стали, в наших зрелых годах, лишь дружнее, и живем, в любви и согласии. Говорильню же давнюю битовскую вспоминаем порой – и дивуемся восхитительным свойствам ее: столько слов было сказано им – но припомнить бы нам хоть одно, хоть единственное словечко, – да куда там! – ветер бесчасья их с собою, наверно, унес.

Да, Битов, Битов. Здесь, в Коктебеле, он пришел ко мне, увидел, что я работаю, бумаги везде разложены, – и давай себя накручивать, что нет у него никакого кризиса, что он еще раскачается, что у него проекты какие-то есть, – вроде, так это теперь называется? – ну скажи ты просто, по-русски: ребята, я, даст Бог, еще распишусь! Я ему сказал, что он, хорошо зная с шестьдесят пятого года мои стихи, мог бы написать обо мне серьезную статью, как мог бы и Дима Борисов, – статью, подобную той, которую написал когда-то Недоброво об Ахматовой, определяющую путь, задающую тон по отношению ко мне, – но ни о чем просить его никогда не буду. Стану работать, и все. Ишка мой слушал меня внимательно, а сам все поближе к Битову пододвигался и этак серьезно, со значением, на него глядел, и слушал, что Битов говорит, а он, увидев большую мою подборку стихов в киевском журнале, пробежал тексты глазами и тут же сказал, что вот, мол, поэта сразу видно, по любой строчке, и сказал, что да, конечно, всех нас потом будут судить и ценить по тому, что сделано каждым, и еще кое-что говорил, уже уходить собираясь, и двигался по коридору, спускался с крыльца, и верный мой Ишка все время шел с ним рядом, вплотную, этак внимательно на него глядя, и уже во дворе, на дорожке, Ишка, слушая Битова, этак решительно, крепко, взял его зубами за локоть – да и выпроводил к калитке, со двора. «За что?» – вопросил Андрей, конечно же, испугавшись, опешив, недоумевая. А что мне было ответить? Было мне и смешно, и грустно. Я посмотрел на Ишку. Он мне кивнул. Я понял: ему виднее. Значит, было – за что. Прикус оказался железным. Принес я йод, смазал следы от Ишкиных зубов на битовском локте. Успокоил старого товарища. Утешил. Даже вышел его проводить. И пошел Андрей вдоль Тепсеня, овеваемый ветерком коктебельским, свежим, хорошим, согреваемый солнышком летним, и седая его голова растворилась в полынной дымке… Позже, в Доме Волошина, куда он позвал меня на некую презентацию, он опять давай говорить там на людях: «У вас в Коктебеле живет великий русский поэт – Владимир Алейников, – печатайте его в своих местных сборниках!..» – и т. п. Все сидят, слушают, вино пьют. Я побыл там, из вежливости, некоторое время, встал да ушел домой. Вот и все.