— Ты что здесь вынюхиваешь, контра, мать твою? — раздался голос Чжоу Тяньбао. Его единственный глаз сверкал в темноте, как фонарь, и в спину Го Вэньхао ткнулся ствол карабина.

— Что за мясо ты жаришь, Тяньбао? — нагло ухмыльнулся тот. — Дал бы попробовать.

— А тебе не слабо? — приглушённым голосом проговорил Тяньбао.

— Из четвероногих слабо только табуретку, — засмеялся Го Вэньхао, — а из двуногих лишь человека.

— А я как раз человечину и жарю! — заржал Чжоу Тяньбао. Тут Го Вэньхао со всех ног бросился наутёк.

Слухи о том, что Чжоу Тяньбао ест человечину, быстро разнеслись по округе. В панике люди спали в полглаза, боясь, как бы это чудовище их не сожрало. Завхозяйством даже провёл собрание, чтобы развеять эти слухи. Он сказал, что в ходе тщательной проверки выяснили: Чжоу Тяньбао жарит крыс, которых ловит в старых танках на свалке. Он призвал всех, особенно правых, оставить гнилые интеллигентские штучки и учиться у Чжоу Тяньбао — открывать, как он, новые источники еды, чтобы пережить тяжёлые времена, экономить продовольствие и поддерживать бедняков во всём мире, страдающих ещё больше. Правый Ван Сыюань, студент сельхозинститута, предложил выращивать грибы на трухлявых деревьях и получил от завхозяйством добро. Полмесяца спустя более чем у сотни человек появились рвота и диарея, а у восьмидесяти случились нервные расстройства, и они болтали что-то несусветное. Подразделение госбезопасности сочло, что это происки врагов, а врачи заключили, что это пищевое отравление. В результате заведующий получил выговор, а Ван Сыюань из правого превратился в ультраправого. Помощь оказали вовремя, и большинство отравившихся поправились. А вот Хо Лина, как ни старались, спасти не удалось. Потом пошли сплетни, что у неё были тёплые отношения с поваром Рябым Чжаном, и при раздаче еды в столовой она пользовалась его благосклонностью. А некоторые якобы своими глазами видели, как на воскресном кинопоказе, когда погас проектор, Хо Лина с Рябым Чжаном тут же скрылись в высокой траве.

Цзиньтун тяжело пережил её смерть. Хо Лина родилась в известной аристократической семье, училась в России, и он не хотел верить, что за черпак овощного супа она могла отдаться такой невообразимой уродине, как Рябой Чжан. Но случившееся позже с Цяо Циша показало, что это не так уж маловероятно. Когда у женщины от голода распластывается грудь и не приходят месячные, тут уже не до самоуважения и целомудрия. Несчастному Цзиньтуну довелось наблюдать всё это от начала до конца.

Весной в хозяйство поступило несколько племенных быков. Потом выяснилось, что коров для случки недостаточно, и было решено четырёх кастрировать и откормить на мясо. Ма Жуйлянь оставалась во главе животноводческой бригады, но после смерти Ли Ду власти у неё поубавилось. Поэтому, когда Дэн Цзяжун забрал все восемь здоровенных бычьих яиц себе, она лишь сверкала глазами от злости. Но когда он принялся жарить их и со двора случного пункта стал разноситься аромат, от которого слюнки текли, Ма Жуйлянь велела Чэнь Саню потребовать часть назад. Дэн Цзяжун предложил меняться на корм для лошадей. Ма Жуйлянь ничего не оставалось, как только послать Чэнь Саня за одним яйцом в обмен на один цзинь сухих соевых лепёшек. Этих охолощённых быков Цзиньтуну и поручили выгуливать по ночам, пока у них не заживут раны. Однажды после ужина, когда уже смеркалось, он загнал быков в ивовую рощицу у восточного ирригационного канала. Пас он быков уже пять ночей подряд, и ноги будто свинцом налились. Он сел, прислонившись к стволу ивы; глаза слипались, всё вокруг было как в тумане, он почти засыпал. И тут до него донёсся берущий за душу сладостный аромат свежеиспечённой пампушки. Глаза у него тут же широко раскрылись: он увидел того самого Рябого Чжана, который пятился, обходя деревья, с белоснежной пампушкой на тонкой стальной проволоке. Она покачивалась у него, как приманка. Да это и была приманка. В нескольких шагах от него, жадно глядя на эту пампушку, брела звезда мединститута Цяо Циша. Лучи заходящего солнца освещали её распухшее, будто измазанное собачьей кровью лицо. Шла она с трудом, тяжело дыша. Как только её пальцы почти касались пампушки, Рябой Чжан с хитрой ухмылкой отдёргивал руку. Скуля, как обманутый щенок, она несколько раз уже поворачивалась, чтобы уйти, но соблазн был велик, и она снова брела за пампушкой, как пьяная. При ежедневном пайке в шесть лянов зерна Цяо Циша ещё могла отказаться от осеменения крольчихи спермой барана, но теперь она получала каждый день всего один лян и уже не верила ни в политику, ни в науку. Она шла за пампушкой, повинуясь животному инстинкту, и для неё уже не имело значения, у кого в руках эта пампушка. Так она и проследовала за ней в глубь рощицы.

Утром, когда Цзиньтун по праву мог отдохнуть, он помогал Чэнь Саню косить — за это давали три ляна соевых лепёшек. Так что он ещё мог контролировать себя, а иначе, кто знает, может, тоже побрёл бы за пампушкой. В те годы у женщин прекращались месячные и обвисали груди, у мужчин яички болтались в прозрачных мошонках твёрдые, как речные голыши, и никто был ни на что не годен. А вот Рябой Чжан был годен на все сто. Позже стало известно, что во время голода шестидесятого года он, используя еду как наживку, соблазнил почти всех правых женщин в хозяйстве, и Цяо Циша была последней крепостью, ещё не павшей под его натиском. Овладеть самой юной, самой красивой и самой непокорной из всех правых оказалось в конце концов не труднее, чем остальными. И в красных, как кровь, лучах заходящего солнца Цзиньтун стал свидетелем того, как насилуют его седьмую сестру.

Годы бедственных дождей были замечательным временем для плакучих ив. На почерневших стволах выросло множество красных отростков, подобных щупальцам какой-то морской твари, — если их отломать, они сразу же начинали кровоточить. Огромные кроны походили на растрёпанные волосы безумных женщин. Мягкие, упругие ветви покрывала некогда светло-жёлтая, а теперь розоватая сочная листва. Цзиньтуну показалось, что нежные веточки и листочки ивы должны быть изумительно вкусными, и во время развернувшегося перед ним действа рот у него был набит ими.

Рябой Чжан бросил наконец пампушку на землю. Цяо Циша рванулась за ней, схватила и запихнула в рот, даже не выпрямившись. Рябой Чжан тут же пристроился сзади, задрал ей юбку, стянул до лодыжек грязные розоватые трусы и отработанным движением выпростал одну ногу. Потом раздвинул ей ноги, ухватился за обвисший зад и резко ввёл свой поднявшийся из ширинки инструмент, не потерявший жизнестойкости. Давясь едой, она вынесла этот грубый наскок и боль, как пёс, стащивший кусок. Вероятно, по сравнению с наслаждением от пампушки эта боль казалась вообще чем-то незначительным, поэтому она и позволила Рябому Чжану наброситься на неё сзади. Верхняя часть тела у неё тоже ходила ходуном, и все её усилия были направлены на то, чтобы проглотить пампушку. На глазах выступили слёзы, но это была всего лишь физиологическая реакция на застрявшую в горле еду, ни о каких эмоциях тут и речи не шло. Наконец Цяо Циша, видимо, почувствовала боль сзади и обернулась. Горло болело и раздулось от усиленного глотания, и она вытягивала шею, как утка. Не останавливаясь, Рябой Чжан одной рукой облапил её за талию, другой вытащил из кармана мятую пампушку и бросил перед ней. Она метнулась вперёд, он, прогнувшись, за ней. Когда она схватила пампушку, он одной рукой уже держал её за бедро, а другой давил на плечи. И на этот раз, пока рот был занят едой, всё тело беспрекословно подчинялось его действиям — лишь бы только успеть проглотить то, что во рту…