— Сянди, доченька моя бедная, зачем же ты вышла? — с горестным упрёком произнесла она.

Сянди, скрючившись, села под стеной дома и вытянула покрытые струпьями ноги. Живот у неё обнажился, но стыда она уже не испытывала и от холода не страдала. Матушка сбегала в дом за одеялом и прикрыла ей ноги.

— Доченька моя драгоценная… И вся-то твоя жизнь… вот уж правда… — Матушка смахнула слёзы — а может, их и не было — и опять принялась за плетение.

С улицы доносились крики школьников. «Атаковать, атаковать и ещё раз атаковать классовых врагов! Довести до конца великую пролетарскую культурную революцию!» — орали они. Стены всех домов были размалёваны наивными детскими рисунками и исписаны корявыми иероглифами лозунгов с кучей ошибок.

Сянди хихикнула.

— Мама, я переспала со множеством мужчин и заработала кучу денег, — сдавленно начала она. — Накупила золота и бриллиантов, их хватит, чтобы вы были сыты всю оставшуюся жизнь. Всё это здесь. — Она сунула руку в пустоту полукруглого корпуса лютни, которую расколотил функционер коммуны. — Взгляни, мама, на эту большую жемчужину, она светится в темноте, её мне подарил японский торговец. Прикрепите на шапку, и можно без фонаря ходить ночью по улице… А это «кошачий глаз», я выменяла его на десять колец и небольшой рубин… Эта пара золотых браслетов — подарок господина Сюна, он взял меня девственницей… — Одну за другой извлекала она эти хранившиеся лишь в её памяти драгоценности, приговаривая: — Забирай всё, мама, и не печалься. Что нам печалиться с таким-то богатством! Один этот изумруд можно обменять по меньшей мере на тысячу цзиней муки, а это ожерелье стоит чуть ли не целого мула… Мама, в тот день, когда я сошла в этот ад, я поклялась, что обеспечу сёстрам безбедную жизнь. Да, я пожертвовала для этого своим телом, но разве есть разница — один раз продать себя или тысячу… И я всегда носила с собой эту лютню… Вот этот медальон заказан специально для Цзиньтуна. Пусть носит, это пожелание долголетия… Мама, вы бы спрятали эти драгоценности подальше, чтобы воры не добрались. Или чтобы комитет бедноты не отобрал… Твоя дочка всё это потом и кровью заработала… Хорошо, мама, спрячешь?

Матушка обняла источенную болезнью Сянди, её душили слёзы:

— Доченька дорогая, у мамы сердце разрывается… Сколько на свете беды, но горше всех пришлось моей Сянди…

Цзиньтун, весь в крови — хунвэйбины[172]разбили голову, когда он подметал улицу, — стоял под утуном, с невыносимой болью в сердце слушая рассказ сестры. Хунвейбины прибили на ворота целую кучу плакатов: «Дом предателя китайского народа», «Гнездо Хуаньсянтуань»,[173]«Дом девицы лёгкого поведения» и тому подобное. Теперь, после рассказа умирающей сестры, ему захотелось исправить «Дом девицы лёгкого поведения» на «Дом преданной дочери» или на «Дом доблестной женщины, погибшей во имя долга». Прежде, из-за болезни сестры, он держался от неё на расстоянии, но теперь глубоко раскаивался в этом. Подойдя, он взял её холодную как лёд руку:

— Четвёртая сестра, спасибо тебе за этот золотой медальон… Я уже… ношу его…

Невидящие глаза аж засветились от счастья:

— Носишь? Понравился? Только не говори жене, что это я… Дай потрогаю… Гляну — идёт тебе или нет…

В последние минуты жизни усыпавшие её тело вши вдруг разбежались — будто почувствовали, что кровь остывает и пить её уже невозможно.

С уродливой улыбкой она произнесла слабеющим голосом:

— Моя лютня… Хочу… сыграть одну мелодию… для вас… — Она поводила рукой по сломанной лютне, потом рука бессильно скользнула вниз, а голова склонилась на плечо.

Матушка заплакала было, но тут же вытерла глаза и встала:

— Ну вот и отмучилась дорогая моя доченька.

Через два дня после похорон Сянди, когда нам только чуть полегчало, к воротам принесли на створке двери тело Паньди. Несли его, сменяя друг друга, восемь правых из агрохозяйства «Цзяолунхэ». Постучав, сопровождающий — звеньевой с красной повязкой на рукаве — крикнул:

— Эй, семья Шангуань, выходи принимать покойника!

— Она мне не дочь! — твёрдо заявила матушка.

Цзиньтун знал этого звеньевого: он был из бригады механизаторов.

— Вот предсмертная записка твоей старшей сестры. — Он передал Цзиньтуну клочок бумаги. — Мы принесли тело только из революционного гуманизма. Ты не представляешь, какая она тяжёлая! Эти правые вымотались начисто.

С извиняющимся видом Цзиньтун кивнул правым, развернул бумажонку и прочёл: «Я — Шангуань Паньди, а не Ма Жуйлянь. Вот до чего я дошла, отдав более двадцати лет делу революции. Прошу революционные массы доставить моё тело в Далань и передать моей матери Шангуань Лу».

Цзиньтун подошёл к створке, на которой принесли тело, и снял с лица сестры белую бумагу. Глаза у Паньди были выпучены, язык вывалился. Цзиньтун торопливо прикрыл её и рухнул на колени перед сопровождающим и правыми:

— Умоляю, отнесите её на кладбище! Некому у нас в семье это сделать.

Тут матушка громко взвыла.

Волоча за собой лопату, Цзиньтун возвращался домой после похорон. Не успел он зайти в проулок, как налетели несколько хунвэйбинов и напялили ему на голову высокий конусообразный бумажный колпак. Он качнул головой, и наспех склеенный колпак слетел на землю. Его имя, написанное чёрной тушью, было крест-накрест перечёркнуто красной. Потёки туши смешались, как чёрно-красная кровь. Надпись сбоку гласила: «Убийца и некрофил». Хунвейбины принялись охаживать его дубинками по заду, и хотя через ватные штаны было не так уж больно, он делано завопил. Колпак «красные охранники» подняли, велели присесть, словно У Далану[174]в театре, и водрузили обратно на голову. Да ещё и натянули, чтоб не падал.

— Держи давай, — злобно скомандовал один. — Упадёт ещё раз — ноги переломаем.

Придерживая колпак обеими руками, Цзиньтун побрёл дальше. Перед воротами народной коммуны выстроилась целая цепочка людей в бумажных колпаках. Среди них был и опухший, с почти прозрачной кожей и вздувшимся животом Сыма Тин, а также директор начальной школы, политинструктор средней и ещё человек пять-шесть функционеров коммуны, которые обычно расхаживали с важным видом. Стояли там в колпаках и те, кого в своё время вытаскивал на возвышение и заставлял опускаться на колени Лу Лижэнь. Увидел Цзиньтун и матушку. Рядом с ней стоял крошка Попугай Хань, а около него — Одногрудая Цзинь. На колпаке матушки было написано: «Старая скорпиониха Шангуань Лу». Попугай был без колпака, а у Одногрудой Цзинь, кроме колпака, на шее висели поношенные туфли.[175]Под грохот гонгов и барабанов хунвэйбины устроили показательное шествие «уродов и нечисти».[176]Был последний базарный день перед праздником весны, и все толклись, как муравьи. По обеим сторонам улицы сидели на корточках люди с соломенными сандалиями, капустой, листьями батата и другими продуктами сельского хозяйства, которые можно было обменять. На всех были чёрные куртки, блестевшие от застывших на морозе соплей, словно измазанные шпаклёвкой, а у большинства пожилых мужчин они были перетянуты пеньковой верёвкой. Одеты все были почти так же, как и на снежном торжке пятнадцать лет назад. Многие из участников тогдашнего торжка умерли за три голодных года, а выжившие постарели. Лишь единицы ещё помнили, с каким блеском выполнил свою роль Цзиньтун — последний снежный принц. Тогда никто и подумать не мог, что снежный принц окажется некрофилом. Хунвейбины звонко охаживали дубинками по задам оцепенело шагавших «уродов и нечисть», били несильно — больше для виду. Грохотали гонги и барабаны, от лозунгов, которые выкрикивали сопровождающие шествие, звенело в ушах. Народ показывал на «уродов» пальцами, громко обсуждая происходящее. Кто-то наступил Цзиньтуну на правую ногу, но он не обратил на это внимания. Когда это повторилось, он покосился в сторону и встретил взгляд Одногрудой Цзинь, хотя она шла, опустив голову, и прядь выбившихся из-под колпака светлых волос закрывала покрасневшее от мороза ухо.