Цзиньтун равнодушно посмотрел на него, понимая, что именно тот оставил недосказанным, и ответил уже в привычной манере:

— Да, я Шангуань Цзиньтун, ублюдок.

От такой откровенности и отчаянного самоуничижения ганьбу немного опешил. Он, со своей высокопарной манерой общения, свойственной тем, кто кормится за счёт общества, получил достойный отпор. Его внутреннее равновесие было нарушено, и он счёл за благо перейти к разглагольствованиям о классовой борьбе, причём с явными намёками.

— Слышал, что говорят? — повернулся он к сидевшему как на иголках солдату. — Народные ополченцы Хуандао[170]вместе с армейскими подразделениями уничтожили ещё одну группу агентов Америки и Чан Кайши. У них были рации, яд и взрывные устройства с часовым механизмом, и они замышляли пробраться в страну, чтобы отравлять колодцы. А яд очень сильный: небольшой дозой величиной с вошь можно отравить пару лошадей. Они собирались также разрушать мосты, устраивать взрывы на железной дороге, пускать под откос поезда. Взрывные устройства у них американского производства, с зарядом высокой концентрации, компактные, с грецкий орех, а сила взрыва равна тонне тринитротолуола! Но не успели они высадиться на берег, как тут же угодили в ловушку!

Молодой солдатик возбуждённо потёр руки — ему явно хотелось лететь в часть как на крыльях. Стараясь не смотреть на Цзиньтуна и уставившись на шест в руках Хуан Лаованя, с которого стекали капли, ганьбу продолжал:

— Говорят, добрая половина этих агентов Америки и Чан Кайши родом из Гаоми, служили у Сыма Ку. У всех руки в народной крови, а на той стороне они проходили подготовку под руководством американского советника. Хуан Лаовань, угадай, кто этот советник, а? Не догадываешься? Мне говорили, ты вроде должен знать этого янки. Это же не кто иной, как Бэббит, тот самый, что вместе с Сыма Ку тиранствовал в Гаоми, кино ещё показывал! Я слыхал, его игривая жёнушка Шангуань Няньди угощение для этих агентов устроила да ещё одарила каждого парой вышитых цветами туфель…

Женщина с лютней исподтишка разглядывала Цзиньтуна. Он ощутил на себе пытливый взгляд и заметил, как дрожат на гладком, звучном корпусе инструмента её пальцы.

Ганьбу продолжал свою болтовню:

— Пришло время и вам, солдатам, внести свой вклад, дружок. Поймаешь шпиона — сразу в гору пойдёшь.

Солдатик хвастливо махнул зажатой в руке телеграммой:

— Я сразу догадался, что это должно быть что-то серьёзное, поэтому отложил свадьбу и в тот же вечер отправился обратно в часть.

— Вчера вечером на горе Лежащего Буйвола видели три зелёные ракеты, — не унимался ганьбу. — Кое-кто считает, что это отсветы от белок-летяг. Ну никакой бдительности. — Он повернулся к другому ганьбу: — Сюй, ты слышал про эту учительницу физкультуры из второй средней школы? — Сюй покачал головой. — Так вот эта деваха прятала пистолет в словаре Цыхай[171]— вырезала в нём дыру и спрятала. А мини-рация у неё была никогда не догадаешься где — на груди! Соски служили электродами, волосы — антенной, поэтому службе безопасности довольно долго не удавалось засечь её. На какие только уловки не идут эти шпионы! Так что зря говорят, будто враги больше всего стараются спасти свою шкуру. Бывает, и грудь удаляют, чтобы передатчик вставить. Чего только не натерпятся…

Когда лодка пристала к берегу, первым спрыгнул и убежал солдат. Женщина с лютней подзадержалась в нерешительности, словно собираясь заговорить с Цзиньтуном.

— А ты пройди с нами в коммуну, — строгим голосом обратился к ней ганьбу.

— Это с какой стати? — напряглась она. — С какой стати я должна куда-то идти?

Тот вдруг выхватил у неё лютню и потряс её. Внутри что-то забрякало, и его личико аж покраснело от волнения, а изогнутый нос стал подёргиваться, как червяк.

— Рация! — воскликнул он дрожащим от возбуждения голосом. — А если не рация, значит, пистолет!

Женщина попыталась отобрать у него лютню, но ганьбу ловко увернулся.

— Верни мне её! — сердито потребовала она.

— Вернуть? — хитро ухмыльнулся тот. — А что спрятано внутри?

— Женские вещи, — уклончиво сказала она.

— Женские вещи? А зачем их там прятать? Проследуйте за нами в коммуну, гражданка.

Лицо женщины стало дерзким, даже злобным:

— Ну-ка быстро вернул мне её, как умный мальчик, — скомандовала она. — Видала я таких трюкачей-провокаторов, что, как говорится, разводят шум в горах, чтобы поднять тигра, колотят по коромыслу и едят на дармовщинку!

— А ты кто такая? — уже без прежней уверенности поинтересовался ганьбу.

— Не твоё дело, кто я такая! Лютню верни!

— А вот вернуть её тебе не имею права, так что потрудись пройти с нами в правление.

— Это же грабёж среди бела дня! — возмутилась женщина. — Даже японские дьяволы себе такого не позволяли! — Но ганьбу уже припустил во всю прыть в правление коммуны — в усадьбу семьи Сыма. — Бандит, хулиган, клоп вонючий! — ругалась она, поневоле устремившись вдогонку.

У Цзиньтуна было предчувствие, что между этой женщиной и семьёй Шангуань тоже есть некая связь. Он стремительно перебрал в голове всех сестёр. Лайди умерла. Чжаоди тоже. Нет Линди и Цюди. И Няньди наверняка нет в живых, хотя мёртвой её никто не видел. Паньди стала Ма Жуйлянь, живая, но всё равно что умерла. Оставались лишь Сянди и Юйнюй. Зубы у этой женщины жёлтые, голова казалась тяжёлой, уголки большого рта пугающе опускались, когда она ругалась, а глаза загорались зелёным, как у кошки, защищающей своё потомство. Это могла быть лишь Сянди — четвёртая сестра, которая, продав себя, принесла семье Шангуань самую большую жертву. Но что же всё-таки спрятано в лютне?

Он пребывал в этих размышлениях, когда во двор торопливо вошла матушка — от неё остались кожа да кости. Со скрипом заперев за собой засов, она, шагая быстро и неестественно прямо, как бумажный человечек, прошла к пристройке. Он окликнул её, из глаз тут же хлынули слёзы, будто от обиды. Матушка вроде бы удивилась, но не сказала ни слова. Зажимая рот рукой, она подбежала к большому деревянному корыту с чистой водой, стоявшему под абрикосовым деревом, упала на колени и ухватилась руками за края. Вытянула шею, открыла рот, и её стало тошнить. В воду высыпалась целая горсть гороха. Передохнув, матушка подняла голову, взглянула на сына слезящимися глазами, что-то буркнула, но тут же ткнулась в корыто в новом приступе рвоты. Горох вместе с липким желудочным соком опускался на дно. Наконец рвота прекратилась, она опустила руки в воду, зачерпнула немного гороха и осмотрела. На лице у неё появилось довольное выражение. Только после этого она подошла к сыну, чтобы обнять его — долговязого, слабого.