Сюжет пьесы основывается на реальном событии, которое произошло восемнадцатого января 1880 года в одной из деревень Тульской губернии: мужик по фамилии Колосков, убивший ребенка, которого родила от него сноха, почувствовав угрызения совести, публично признался в содеянном. Это событие Толстой превратил в мрачное, суровое, безнадежное произведение, каждый персонаж которого имеет свои «темные» черты: щеголь Никита, работник на скотном дворе, Анисья, чувственная, горячая, Матрена, толкающая своего сына Никиту к Анисье, Аким, богобоязненный отец Никиты. Анисья отравляет мужа, чтобы освободиться и любить Никиту, которому становится мало Анисьи и он соблазнят ее падчерицу Акулину шестнадцати лет. От этого союза появляется ребенок, которого Никита убивает в присутствии Матрены и Анисьи. Но у него нет их твердости духа, он не знает, куда скрыться от содеянного, ему постоянно чудится детский плач. Чтобы искупить свою вину, он дожидается дня свадьбы Акулины и, встав на колени посреди толпы, признается во всем, ободряемый отцом, который приговаривает: «Бог-то, Бог-то! Он во!..»

Чтобы придать истинности этой драме, Толстой прибегнул к настоящему народному языку: присказки, старинные поговорки, сочные и грубые, давно его привлекали, он заносил их в записные книжки, откуда теперь извлек.

Лев Николаевич решил предложить пьесу для постановки в театре, начались переговоры с актрисой Савиной. Двадцать седьмого января 1887 года Стахович, который читал пьесу мужикам, прочел ее на вечере у министра двора Воронцова-Дашкова в присутствии Александра III, императрицы, великих князей и великих княгинь. Аудитория прониклась страданиями крестьянской души, царь нашел вещь замечательной и сказал, что для ее сценического успеха необходимо привлечь лучшие силы императорских театров Москвы и Петербурга. Пообещал присутствовать на генеральной репетиции. Но восемнадцатого февраля обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев написал царю, что прочел пьесу и считает ее отрицанием всяческих идеалов, нравственного чувства, противоречащей хорошему вкусу.

И продолжает, утверждая, что ничего подобного нет в литературе ни одной другой страны, что даже у Золя не встретишь такого грубого и сурового реализма. Победоносцев сожалеет, что драма эта уже отпечатана огромным тиражом и продается повсюду по десять копеек под видом брошюры для народа.

Александр III заколебался в своих суждениях и ответил Победоносцеву, что был восхищен пьесой, но одновременно испытывал и определенное отвращение. В заключение добавил, что, по его мнению, драму нельзя ставить, потому что она чересчур реалистична, а сюжет ее ужасен. В марте он составил записку для министра внутренних дел, называя в ней Толстого нигилистом и безбожником и призывая запретить распространение пьесы, так как автор уже достаточно распространил этой грязи среди народа.

Тем не менее Александринский театр все еще готовил «Власть тьмы» к постановке, начались репетиции, актеры были полны энтузиазма. Накануне генеральной репетиции пьесу запретили.[530] Немного погодя цензура запретила и ее «книжное» распространение. Толстой, верный своим принципам, заявил в прессе, что позволяет каждому желающему печатать ее, не заплатив ему за авторские права.

Зима 1886–1887 годов стала для Софьи Андреевны и Льва Николаевича почти счастливой: после нескольких конфликтов, бывших глухими отголосками ссор, произошедших в 1885 году, каждому волей-неволей пришлось примириться с прихотями другого. Толстой продолжал философствовать, колоть дрова и тачать сапоги, жена ходила по гостям, принимала сама и недешево продавала его книги. «Он очень переменился; спокойно и добродушно смотрит на все, – записано в ее дневнике шестого марта 1887 года. – Принимает участие в игре в винт, садится опять за фортепьяно и не приходит в отчаяние от городской жизни». И спустя несколько месяцев вновь возвращается к этому: «Вид у него теперь счастливый и бодрый, он часто говорит: „Как хороша жизнь!“»

В действительности такие моменты были редки, по большей части писатель выглядел тихим и подавленным, особенно когда переходил на вегетарианскую пищу, отведав перед этим более питательной. То он ел одни овощи, то возвращался к мясу, пил разбавленный водой ром, но проблемы с желудком продолжались.

Однажды за столом Лев Николаевич упрекнул жену, будто ее слишком интересуют деньги. Она отвечала, что продает за восемь рублей двенадцать томов полного собрания его сочинений, тогда как сам в иные времена просил десять за одну только «Войну и мир». Он рассердился, но возразить не мог. Ему было почти шестьдесят, лицо в морщинах, седые волосы. Глядя на него, Соня с грустью вспоминала своего когда-то сильного и счастливого спутника 1865 года – писателя, художника.

Толстой вновь обратился к работе – наставительные статьи и очерк «О жизни», для которого стремился найти простой стиль изложения, понятный народу. «От общения с профессорами многословие, труднословие и неясность, от общения с мужиками сжатость, красота языка и ясность», – делится он с женой.[531] Та, как обычно, берет на себя переписывание его черновиков, но как только удавалось сделать несколько страниц, Левочка начинал их заново. Такое терпение и последовательность и восхищали, и раздражали ее.

Теперь, когда дети вырастали, Софье Андреевне приходилось как никогда сражаться за свой авторитет – в каждом из отпрысков, собиравшихся за столом, она видела черты отца, и хотя в случае конфликтов одни занимали его сторону, другие – матери, ей это казалось несправедливым, хотелось, чтобы все они были только ее.

Лев Николаевич между тем продолжал жаловаться, что в доме он совершенно чужой. Особенно огорчали два старших сына: глава семейства пишет Страхову, что не видит в них своего продолжения. Сергей заканчивает университет и хочет стать чиновником, Илья – военным, и от вида галунов у него голова идет кругом. Впрочем, и остальные, уверен он, не последуют его дорогой.

В непонимании, которое было между ним и сыновьями, Толстой винил жену – она растила их как «господ», забывая при этом, что в свое время никак против этого не возражал. Но молодые люди, покинувшие отчий дом и увлеченные студенческой жизнью, неизбежно должны были начать сравнивать идеи отца с более расхожими своих соучеников и профессоров. Неосознанно противопоставляли толстовскому миру мир университетский. Старший, Сергей, суровый, неразговорчивый, увлеченный музыкой, не скрывал раздражения, когда, возвращаясь домой, находил его полным отцовскими последователями. Считал несправедливым, что Толстой попрекает жену роскошью, которой сам же пользуется: по словам сына, Лев Николаевич требовал большей простоты жизни, но никогда не обсуждал это конкретно, а потому вопросы о том, на что должна жить его семья, как распорядиться доходами от имения, до каких пределов сокращать расходы, как растить детей, оставались без ответа. Илья, уважавший отца, сожалел о крайностях его доктрины. Не понимал, как начать жить «по Богу», взять за образец жизнь паломников и мужиков, когда с младенчества им внушали совершенно иные незыблемые принципы. По его воспоминаниям, наоборот, им, детям, казалось, что это отец не понимает их, занятый своими личными делами.