Закончив курс в университете, Илья влюбился в бедную девушку Софью Философову и решил на ней жениться. Толстой долго колебался, прежде чем задать своему двадцатидвухлетнему сыну мучивший его вопрос, но однажды вечером зашел к нему в комнату и из-за ширмы глухим голосом поинтересовался, были ли у того какие-то отношения с женщинами. Сын ответил отрицательно, и Лев Николаевич заплакал от радости, залился слезами и Илья. Позднее отец написал ему такое письмо о женитьбе:

«Цель ваша в жизни должна быть не радость женитьбы, а та, чтобы своей жизнью внести в мир больше любви и правды. Женитьба же затем, чтобы помогать друг другу в достижении этой цели… Самая эгоистическая и гадкая жизнь есть жизнь двух людей, соединившихся для того, чтобы наслаждаться жизнью, и самое высокое призвание людей, живущих для того, чтобы служить Богу, внося добро в мир и для этого соединившихся друг с другом».

Перед тем, как отправить письмо, Толстой зачитал его близким. Девушки нашли письмо очень возвышенным, но были несколько обеспокоены тем, что в нем не было ни слова о любви мужчины к женщине и о материнском счастье. Что до самого адресата, то намерения его остались неизменными и 28 февраля 1888 года он женился на Софье с благословения отца и матери, которые все же чувствовали себя неспокойно.

Третий сын, Лев, родившийся в 1869 году, был существом непостоянным. Поначалу его интересовало учение отца, потом он стал резко критиковать его. Младшие, Андрей и Михаил, еще дети, заявляли о себе пока только своей исключительной ленью.

Разочарованный сыновьями, Толстой нашел некоторое утешение в дочерях. Старшая, Таня, смешливая, добрая, умная, с грубыми чертами лица, резкая и порывистая, увлекалась живописью. Светские удовольствия не были ей чужды, и она отдалилась от отца, который писал ей в 1885 году, что гораздо важнее для нее убирать свою комнату и уметь готовить суп, чем удачно выйти замуж. Эта фраза запомнилась ей на всю жизнь. Рьяно принялась она сама стирать, перешла на вегетарианский стол, стала помогать бедным. Она видела, как портной Михайло с помощником шьют что-то для нее, и ей становилось стыдно, что два человека работали на нее целый день, тогда как она сама ничего для них не сделала, задавалась вопросом, когда же наконец бедные перестанут покорно подчиняться тем, кто им платит.

Но, несмотря на желание быть во всем достойной гениального человека, чью фамилию носила, Таня не всегда справлялась со своей живой и веселой натурой: любила театр, радовалась ухаживаниям молодых людей, с удовольствием заказывала себе новые платья. Не одобряла мать, но понимала и жалела ее, старалась своей нежностью скрасить ей жизнь. «Все думала о мамá сегодня, и мне ее ужасно жалко, – записывает Татьяна в дневнике. – Она мучается, работает, чтобы доставать деньги, которые хотя мы и считаем, то есть я, Илья и Маша, ненужными, а все-таки требуем в виде платья и всяких вещей, и ее постоянно раздражает это наше противоречие. Мне ужасно бывает грустно, что она так против всего хорошего, то есть того, что папá считает хорошим и что и есть хорошее, и так раздражается против всех, кто старается изменить свою жизнь к лучшему… Впрочем, я пишу чепуху – я падаю от усталости и чувствую, что выходит похоже на осуждение там, где я чувствую только любовь, нежность и жалость».

Таня хотела быть любимицей отца, а потому страдала, что он, как ей казалось, больше интересовался Машей. Украдкой наблюдала за младшей сестрой, уверяла себя, что та «подлизывается» к отцу, сама противоречила Льву Николаевичу, чтобы доказать, что ради его одобрения не станет ему поддакивать. И вновь заносила в дневник, что «все-таки есть эгоистическое чувство, что без нее папá со мной ласковее, потому что, сравнивая ее со мной, ему, конечно, бросается в глаза, что она больше живет его жизнью, больше для него делает и более слепо верит в него, чем я».

Если иногда Татьяне случалась задуматься о замужестве, такие мысли она гнала – да и кто мог бы сравниться с отцом? В этом они с Машей были единодушны – идеальный муж должен быть таким, как их отец.

Младшая сестра была очень похожа на Толстого – те же пронзительные серые глаза, слишком высокий лоб, приплюснутый нос и выступающие скулы. На шесть лет моложе Тани, она была не так мила и общительна, неуравновешеннее и нетерпимее старшей сестры. Моральная изоляция отца взволновала ее в совсем юном возрасте, и она решила всегда быть на его стороне. Пытаясь применить на практике «толстовское христианство», раньше Татьяны перешла к вегетарианству, физическому труду и благотворительности. Хотела стать учительницей и посвятить свою жизнь бедным. Мать говорила ей на это, что родилась графиней, графиней и останется. Отец же, тронутый благородством ее намерений, отмечал в дневнике, что испытывает к Маше, и только к ней, огромную нежность, что она искупает всех остальных его детей.

Понемногу он доверил ей разбор своей корреспонденции, стал диктовать письма и давал переписывать черновики. Каждый раз, когда Маша шла в отцовский кабинет, Софья Андреевна страдала от ревности: двадцать пять лет это была ее работа, и никак не могла согласиться с тем, что дочь заменила ее для Левочки. Она бы меньше страдала, если бы на это место наняли постороннего человека: «Бывало, я переписывала, что он писал, и мне это было радостно. Теперь он дает все дочерям и от меня тщательно скрывает. Он убивает меня очень систематично и выживает из своей личной жизни, и это невыносимо больно… Мне хочется убить себя, бежать куда-нибудь, полюбить кого-нибудь» (20 ноября 1890 года). Менее чем через месяц, узнав, что Павел Бирюков, друг Черткова и последователь Льва Николаевича, увлекся Машей настолько, что думает о женитьбе, сначала возмущается подобной дерзостью, потом замечает с недоброй радостью: «Измучили они меня, и иногда мне хочется избавиться от Маши, и я думаю: „Что я ее держу, пусть идет за Бирюкова, и тогда я займу свое место при Левочке, буду ему переписывать, приводить в порядок его дела“ (10 декабря 1890 года). А еще через некоторое время появляется страшная запись: „…Маша вообще – это крест, посланный Богом. Кроме муки со дня ее рождения, ничего она мне не дала. В семье чуждая“» (2 января 1891 года).

«Чуждая» осталась в семье, несмотря на вздохи молодого человека, и Софья Андреевна была одновременно и рада случившемуся, и разочарована этим. На деле отъезд Маши не облегчил бы ситуацию в доме. Невозможно было вести под одной крышей, в одно и то же время светскую жизнь, как ее понимала графиня, и общинную, о которой мечтал Толстой. В Ясной Поляне Софья Андреевна, как всегда, широко принимала соседей, друзей, родных, людей из приличного общества, культурных, тщательно одетых, прибывавших со своими слугами. Выезжали на пикники, купались, играли в крокет, теннис, устраивали концерты и театральные представления. Но к этим «почетным» гостям примешивались те, кого домашние называли «темными». Они приходили повидать хозяина, выразить ему свое восхищение, попросить у него совета или денег, помочь ему по хозяйству. В их присутствии графиня зажимала нос – многие из них пахли дурно. Тот же запах шел и от одежды мужа после бесед с этими гостями. Тогда она окуривала ее духами, и муж, смеясь, говорил, что она прогоняет ладаном нечистую силу.

Среди этой «нечисти» встречались люди всех возрастов, занимавшие разное социальное положение: искренние идеалисты и авантюристы, любопытствующие и сумасшедшие, студенты и неграмотные, попы, мужики, офицеры в отставке, иностранцы… Их бесцеремонность соразмерна была их почитанию: чем больше восхищались Толстым, тем менее церемонились, вторгаясь в его жизнь. Он позволял это, уверенный, что не должен отказывать в разговоре своим последователям. Стал по популярности вроде знаменитого старца Амвросия из Оптиной пустыни. Но в Ясной не было гостиницы для паломников, что, впрочем, не мешало многим из них провести здесь не один день, ночуя в сарае или избе. Почти никто из пришедших не вызывал у Толстого интереса, но он не отчаивался: вот еще один, еще один, а вдруг последний окажется необыкновенным, знающим что-то такое, чего не знают другие, живущим лучше других; но все были одинаковы, с теми же слабостями и тем же мыслями. Когда посетитель выглядел мошенником, Лев Николаевич оправдывался перед женой, что принял его, поскольку действительно злому человеку он может помочь больше, чем тем, кто лучше его.