Гнев и стресс Теда, вызванные моей откровенностью, были так велики, что за полгода после нашего разговора на рыбалке он почти обессилел. Я выбила его из колеи просьбой пересмотреть наши отношения и вдобавок своим обращением в христианство – и этот двойной удар стал причиной такого бурного негодования, что он был не в силах с ним совладать.

Тед утверждал, что меняться после шестидесяти ненормально. Я отвечала ему, что, на мой взгляд, опасно этого не делать. Я стала сильнее, Тед – нет, и моя попытка заставить себя уважать настолько потрясла его, что он никак не мог оправиться. Может, он слишком безоговорочно поверил в созданный им образ меня как человека, смеющего выражать свои нужды лишь в том случае, если они не вступают в конфликт с его собственными, и не способного поставить другую любовь – к себе, детям, внукам, друзьям или Иисусу – выше любви к нему или хотя бы на одну доску с ней.

Сначала я еще питала радужные надежды. Я знала, что среди чрезвычайно успешных альфа-мужчин бывают такие, кто по достижении определенного возраста, когда уровень тестостерона падает, начинает меняться, притормаживает, становится более открытым и прекращает всё время играть на публику. Я чувствовала, что его любви ко мне должно хватить хотя бы на попытку измениться. В какой-то момент он и правда сказал, что попробует выполнить мои пожелания относительно нашего брака. Несколько месяцев я была на седьмом небе от счастья. Я больше не хотела игнорировать себя самое; я хотела секса, вырастающего из духовной близости, удовольствия глаза-в-глаза, душа-в-душу, а не заранее спланированных акций по принципу “кончили, и до свиданья”. Но его полностью устраивал секс сам по себе. То самое, чего я боялась больше всего, – что я обрету свой голос и потеряю своего мужчину, – понемногу становилось реальностью. Не к такой развязке я стремилась! Ты видишь в другом человеке то, что хочешь видеть, а когда твои нужды меняются, стараешься увидеть в нем что-то иное. Беда, если другая сторона не видит того, что видишь ты, и не нуждается в том, что нужно тебе. Это не значит, что твой партнер плох, – просто он или она хочет от жизни чего-то другого. Мое счастье оказалось недолговечным, потому что Тед увядал прямо у меня на глазах. Стало ясно, что он не может, да и не хочет сопровождать меня на моем пути. И мы решили расстаться.

Лишь после того как мы разошлись, я обнаружила, что, демонстрируя благие намерения по части предложенных мной перемен, Тед в то же время не забывал о своем старом девизе “надейся на лучшее, но готовься к худшему”. В течение последнего года, который мы провели вместе, он подыскивал мне замену. Вот почему он седел у меня на глазах: ему было мучительно тяжело мне врать. В день нашей разлуки, через три дня после начала третьего тысячелетия, он доставил меня на самолете в Атланту. Когда я вызывала такси, чтобы ехать из аэропорта к Ванессе, моя заместительница ждала в зале той минуты, когда ей можно будет сесть в самолет вместо меня. Мое сиденье было еще теплым.

В шестьдесят два года я снова осталась одна и нашла приют в гостевой комнате дочери. Однако на этот раз мои чувства резко отличались от тех, что я испытывала после разрыва с Томом одиннадцать лет назад. Я не чувствовала себя одинокой, поскольку никакого одиночества не было. Я впервые очутилась наедине с собой и впервые не испугалась этого, чем была очень горда. Стоило ли горевать, что это случилось так поздно? Главное, что я к этому пришла!

Две недели я провела в доме одна со своим золотистым ретривером Рокси. Ванесса с восьмимесячным Малкольмом уехала в Париж к Вадиму, который вот уже три года как боролся с раком. Она очень переживала за него, и я была рада, что мои новые обстоятельства позволяют мне в случае нужды быть ей полезной.

Мы с Рокси не привыкли к тишине. Без громкого голоса Теда и его бурной деятельности эта тишина казалась оглушительной. Что ж, я искала покоя и получила его. Мои друзья опасались, что я буду страдать синдромом “отмены роскоши” (певец Джеймс Тейлор считает, что это состояние сродни белой горячке), но ничего подобного не произошло. Наоборот, аскетичность моих бытовых условий меня только позабавила: я сменила двадцать три огромных дворца и частный самолет, где могли с комфортом выспаться шесть человек, на маленькую, лишенную даже стенного шкафа гостевую комнату в скромном домике, который находился в симпатичном, но далеко не самом фешенебельном районе Атланты.

Я не злилась, а скорее грустила – не столько по жизни с Тедом как таковой, сколько по тому, как мы зажили бы, если бы мои мечты исполнились. Гнев появился чуть позже, когда до меня стали урывками доходить очень обидные сплетни о том, как целый год он искал мне замену – а я-то всё это время радовалась, что сумела склонить его к моногамии! Примерно с месяц я писала ему письма, изливая в них свою горечь и негодование; к счастью, ни одного из них я так и не отправила. Время и думы притупляют злость, и лучше не оставлять материальных свидетельств вашего временного помешательства.

Ванесса с Малкольмом ненадолго вернулись в Атланту, и в тиши ее дома мы говорили об отцах и мужьях, о браках и разводах. Но когда стало ясно, что дни Вадима сочтены, она снова помчалась к нему, доверив мне малыша. Я чувствовала к своему внуку такую привязанность, какой прежде не чувствовала ни к кому. Он учил меня, как надо любить. Когда я ложилась в постель, он устраивался поперек меня в своей излюбленной позе – нос в моем правом ухе, пальцы ножек в левом – и сладко спал, а мне было удивительно спокойно. Позже Малкольм брал мое лицо в свои ладошки и говорил: “Я тебя юбью, бака”.

Для Ванессы это было тяжелое время. Мало того, что умирал ее обожаемый отец, так ей пришлось еще и расстаться с сыном. Раньше она кормила Малкольма грудью, но когда я вернула его ей в Париже, этот драгоценный родник иссяк. Во Франции я слегка задержалась, поскольку хотела напоследок увидеться с Вадимом и помочь Ванессе с Малкольмом. Она проводила свои дни у одра умирающего, чередуясь с сестрой Вадима Элен и встречая его друзей, членов семьи, бывших жен и сожительниц по мере их появления. Так уж совпало, что я рассталась с Тедом как раз вовремя, чтобы очутиться там, где во мне была нужда, и воссоединиться со своими родственниками по первому браку.

Помню, как во время съемок фильма “На Золотом пруду” Кэтрин Хепбёрн сказала мне: “Даже не сомневайтесь, Джейн: это женщины выбирают себе мужчин, а вовсе не наоборот”. Если это правда (а мне хотелось бы так думать), тогда, несмотря ни на что, я выбирала удачно. Я училась и росла с Вадимом, Томом и Тедом (порой благодаря им, а порой и вопреки) и благодарна за это судьбе. Теперь я хорошо понимаю, что каждый развод, как бы болезненно он ни воспринимался по горячим следам, был для меня шагом вперед, означал не крушение всех надежд, а возможность самоопределиться заново, – это как пересаживание цветка в новый горшок, когда его корни перестают помещаться в старом. Конечно, я предпочла бы иметь единственного мужа, тоже способного на новое самоопределение, и проделать весь путь с ним, но мужчинам труднее меняться, тем более что традиции патриархата от них этого и не требуют. С учетом того, как непросто складывалась личная жизнь у моих родителей, и моей собственной эволюции правильный выбор в течение долгого времени был для меня просто невозможен. Теперь я знаю, что при необходимости сумела бы принять верное решение быстрее, и это меня утешает.