И тут же на меня с другой стороны стола словно бы смотрели глаза двух мертвых рыб. Физеры мгновенно охладели ко мне.

— Так вы из Голливуда? — спросила миссис Физер, называя имя этого города так, будто речь шла о Содоме или Гоморре.

— Нет-нет. Я преподаю киноведение.

— Киноведение? Мне показалось, вы говорили, что вы историк, — напомнил мне преподобный тоном, предполагающим, что перед ним самозванец.

— Я и есть историк, — поспешил заверить его я. — Историк кино. Вот сейчас, например, я изучаю…

Но теперь уже никакой пример не мог спасти ситуацию. В особенности если бы я был вынужден назвать Макса Касла — режиссера, снимавшего фильмы о вурдалаках, оборотнях и зомби. Преподобный Физер смерил меня таким взглядом, что я почувствовал себя мальчишкой, пукнувшим в церкви.

— Мы всегда смотрели на кино, — сообщил он мне, — как на самую низменную форму развлечений, абсолютно несовместимую с серьезным взглядом на жизнь.

— Вы собираетесь снимать фильм? — спросила миссис Физер, в ее голосе отчетливо слышалась нотка негодования, даже оскорбленного негодования. — Здесь? Про нас?

— Нет-нет. Ни в коем случае. — Будучи подвергнут интенсивному перекрестному допросу, я два или три раза выступил с опровержением, прежде чем вынужден был признать тот факт, что, нравится мне это или нет, но я нащупал самый действенный способ выбраться из объятий Товарищества альбигойцев. Сироты, может быть, и ценили кино, но два катара, которые в этот вечер угощали меня печеньем и чаем, относились к нему совсем по-другому. Что касалось Физеров, то для них кино означало мультики и порнуху. Эта ассоциация принижала даже мой статус ученого. С каждым мгновением наш разговор становился все холоднее.

Уходил я из дома Физеров совсем не так, как мне хотелось бы, но, слава богу, уходил. Прощание с Физерами вышло сухим, и через четверть часа я уже мчался домой по шоссе, недоумевая — ну с какой это стати я должен испытывать хоть малейшую неловкость, расставшись с великим архонтом и его шизофреничкой-женой, каким бы удручающим ни было расставание. Я им ничего не был должен и не собирался приезжать к ним еще раз. И все же меня грызло какое-то щемящее чувство, будто я проявил неблагодарность. Каким бы замшелым ни было Товарищество альбигойцев и каким бы сомнительным ни было перевоплощение миссис Физер в Гийемет Тетаньер, эта поездка позволила мне заполнить важный пробел в моих знаниях. В будущем мне понадобится больше сведений о гневе катаров, о его корнях, о причинах его постоянства. Теперь, чтобы ответить на эти вопросы, у меня были не только книги. У меня были воспоминания о тетушке Натали, которая корчилась в невыразимой муке на лужайке близ ее великолепного алтея и взывала о сострадании к богу, чье имя мир давно позабыл.

Я был исполнен решимости во время следующей встречи с Фаустусом сообщить ему, сколько крови испортило мне посещение Эрмоза-Бич. Сводя меня с Физерами, он явно хотел позабавиться за наш счет — мой и стариков. Но он и не думал каяться. Он даже ждал, что я буду ему благодарен.

— Бросьте вы, Джонни. Признайте — миссис Как-ее-там разыгрывает великолепное представление.

— Представления такого рода, насколько мне помнится, закончились, когда Бедлам{335} закрыли для зрителей.

— Мне кажется, что вы атакуете в неверном эпистемологическом направлении. — Фаустус с видом этакого хитроватого папаши подмигнул мне, — Вы уверены, что старушка съехала с катушек?

— А что еще?

— Вы слышали, как она говорит на разных языках, а?

— Да. Ну и что? Это не язык, а какая-то абракадабра.

— А если я вам скажу, что вы слышали из ее уст старопровансальский года этак тысяча двести пятидесятого?

— Как это может быть?

— Ну, я в этих вопросах не авторитет. Но я пользовался массой документов того периода — вполне достаточно для того, чтобы на слух распознать этот диалект, старательно воспроизведенный. У меня самого крыша поехала, когда я ее услышал в тот вечер. Я старался понять как можно больше из того, что она говорила. Я даже спросил, можно ли мне делать записи, фотографировать. Роковая ошибка. Преподобный категорически отказал. «Это вам не какой-нибудь цирк уродов», — возвестил он мне со своих поднебесных высот, словно я попросил его жену попозировать для грязных картинок.

— Со мной тоже случилось что-то вроде этого, — сказал я, — Совершил ошибку, упомянув о кино. Щелк — трубка брошена.

— Я полагаю, что преподобный и его маленькая шайка пророков объявили более-менее непримиримую войну всему набору современных удобств. Вам случайно не довелось воспользоваться их так называемым туалетом? Это настоящее приключение. Как бы то ни было, но у меня ухо натренировано на языки, поэтому я услышал многое из того, что старушка говорила. А кое-что и записал. Я вернулся в университет и заглянул к моему дружку-лягушатнику на французском отделении — Эмилю Жиро. «Sacrebleu[46],— говорит он, — Где ты это взял?» Он заявил, что более точной транскрипции старого языка в жизни не видел, хотя у меня и были только отрывки. Я записал большую часть молитвы, произнесенной ею, и часть проклятия — на головы инквизиторов. Руку на отсечение не дам, но поспорить готов: говорила она на вполне приличном старопровансальском и к тому же не своим голосом. Этого языка в Лангедоке не слышали семь веков.

— А она пела?

— Как только вы спросили, я вспомнил. Да, пела. О темном спасителе. «Vale, Domine Tenebrice[47]»… что-то в этом роде. Очень грустно. Загадочное религиозное песнопение. И то, что я слышал, неплохо воспроизводило церковную латынь.

— Уж не хотите ли вы сказать…

— Нет, вы себе представьте вот что. Если я вам скажу, что и вправду была Гийемет Тетаньер, которую инквизиция сожгла на костре в тысяча двести сорок втором году в Монтайю. В возрасте восемнадцати лет. Я проверял.

— Миссис Физер тоже могла это проверить.

— Но для этого ей пришлось бы раскапывать гору источников — французских, средневековых и весьма темных по смыслу, вряд ли доступных в муниципальной библиотеке Эрмоза-Бич. Я должен был заказывать микрофильмы у трех или четырех европейских коллег. Пришлось пару месяцев серьезно покопаться. Кое-что я использовал в своей работе.

— Так что же вы всем этим хотите мне сказать, Фаустус? Что тетушка Натали — реинкарнация катарской еретички?

Он пожал плечами и потянулся за спичками, чтобы зажечь свою сигару.

— Просто рассказываю, wie es eigentlich gewesen[48], дружище. Эта дама говорила на старопровансальском, а то, что она сообщила о своем doppelgänger[49](или эфирном двойнике, или как уж там черт их раздери называются эти эктоплазменные сущности), согласуется с имеющимися документами.