Я надеялся приехать пораньше и провести быструю разведку: поболтать с тем, кто у них главный, выведать, что удастся (а я не рассчитывал, что удастся узнать много), а потом быстро исчезнуть, пока еще не начались никакие церемонии. Но мне не повезло. Я потратил слишком много времени на то, чтобы найти это место, а потому пришел в самый разгар лекции. Проведя меня, словно живой трофей, в полумраке по крохотной церкви, женщина в белом показала мне на свободный стул в первом ряду. Любопытствующие лица поворачивались по мере того, как я двигался по проходу, теперь они разглядывали меня с обескураживающим вниманием — неужели их полку и в самом деле прибыло. Там едва набрался бы десяток человек, из них только две женщины, и обе — старые. Очень старые. Я еще никогда не чувствовал себя так мучительно не на своем месте.

Женщина, которая снова оказалась рядом с проповедником, вероятно, была тетушкой Натали и самой Матер Супрема. «Сесиль сейчас заканчивает», как же. Двадцать минут спустя Сесиль все еще заканчивал. К этому времени у меня возникло убеждение, что он вернулся назад и теперь повторяет все для вновь прибывшего, чтобы мимо меня, не дай бог, не прошла ни одна жемчужина его мысли. Напрасное беспокойство. Говорил он довольно связно: грамматика, синтаксис — все на месте. Вот только смысла там не было — никакого. Хотя я и услышал много знакомого. Я уже достаточно познакомился с катарским лексиконом, чтобы узнавать темы и вариации; но ничто из прочитанного или услышанного мною попросту не имело никакого отношения к сколь-нибудь реальной действительности. Не помогло даже то, что преподобный сделал паузу, ради меня еще раз огласив тему сегодняшней проповеди. Ощущая себя глашатаем, объявляющим меню на этот день, он объяснил: «Мы рассматриваем третий сизигий{328} Огоадада». Катары увлекались такими глубокомысленными измышлениями. Я улыбнулся с выражением вежливого интереса. Это была ошибка: моя улыбка вдохновила его на продолжение анализа.

Великий архонт был маленьким человечком с кротким лунообразным лицом и выпученными водянистыми глазами за толстенными стеклами очков. Его плешь была оторочена клочковатой полоской белых волос, которые торчали над его ушами, придавая ему потешно-безумный вид. Как его жена, он был облачен в одеяние до колен, только не белое, а черное, из атласа, подвязанное на поясе серебристым шнурком. На шее висел мальтийский крест — на вид такой тяжелый, что вполне мог бы утопить кота. Крест неустойчиво балансировал на выступающем брюшке. Он тоже был англичанином, но говорил на таком кокни, что сочетание этого наречия улиц с высокопарными метафизическими рассуждениями производило довольно комичный эффект.

Он монотонно бубнил свое, а я принялся разглядывать интерьер церквушки. За преподобным Физером, стоявшим на своей кафедре, располагался небольшой безвкусно украшенный алтарь, облицованный плитками под мрамор. Алтарь был завален всевозможной утварью — вероятно, самыми ценными вещицами из лавчонки тетушки Натали: оловянный — с виду — канделябр, какие-то блестящие металлические чашечки и тарелки, несколько картин в рамочках с изображениями лиц, испытывающих блаженство экстаза, а в середине — большой мальтийский крест. Над алтарем красовались огромные буквы в ложноготическом стиле, слагавшиеся в слова Duo Sunt. Я знал эту фразу по своим изысканиям, она означала «есть двое» и служила фундаментом для доктрины катаров.

Я обернулся, чтобы увидеть другие элементы интерьера, на сразу же обнаружил, что крутить головой здесь нужно как можно незаметнее. Куда бы я ни обращал взгляд, передо мной оказывались улыбающиеся лица, вопросительно и внимательно меня разглядывающие. Несмотря на приветливое выражение, мне эти лица действовали на нервы. У всех на уме явно был один вопрос: «… и что же вам, молодой человек, понадобилось в этом собрании стариков?» Задавая себе тот же вопрос, я тоже им улыбался и отворачивался, зная, что вопрошающие глаза крохотной конгрегации остаются прикованными ко мне. Судя по тому, что мне удалось разглядеть уголком глаза, прорва колонн, сводов и контрфорсов на стенах и потолке внутри были намалеваны той же рукой, что раскрашивала жутких горгулий на башне. Эту церквушку вполне можно было принять за декорации, подготовленные для школьных съемок фильма «Король-бродяга»{329}. Освещение (гирлянда рождественских лампочек, протянутая вдоль лепнины — красные, желтые, пурпурные, половина — перегоревшие) каким-то образом было одновременно унылым и зловещим. Хотя в церкви и царил полумрак, я сумел разглядеть главное ее украшение: вдоль стен висели унылые, убогие холсты, написанные маслом, изображающие жертв и их мучителей. Каковы бы ни были доктринальные разногласия, разделившие Сироток бури и Товарищество альбигойцев, вкусы обеих сект склонялись ко всему мрачному и жуткому.

Наконец преподобный Физер сжалился и стал подводить свою исчерпывающую экзегезу к исполненной воодушевления концовке — я уверен, именно так он это и воспринимал. Он распростер руки и произнес:

— И опять, возлюбленные братья и сестры, стоим мы на пороге брачной залы. Сзади ждет нас Аполитрос[43]. Да ниспошлет нам Господь Абраксас благодать Духовного Союза.

Собравшиеся в один голос заключили: «Аминь!» Лекция после моего появления продолжалась примерно час, и теперь было около пяти. Однако служба еще не закончилась. За проповедью последовала молитва. Затем, пробормотав у алтаря короткое благословение, преподобный обернулся назад с серебряным потиром в руке. Все собравшиеся встали и торжественно направились к алтарю, где по очереди становились на колени, чтобы пригубить жидкости из потира. Миссис Физер тем временем подошла к небольшому органу в одном из углов церквушки и стала исполнять попурри из мрачновато-траурных мелодий. Орган приводился в действие педалью, которая своим скрипом перекрывала звуки, что вырывались из страдающих одышкой мехов. Играла она отвратительно, украшая свое исполнение пронзительными стаккато и арпеджио, более неподвластными ее негнущимся, пораженным артритом пальцам. Но в этой приторной какофонии навязчиво повторялся мотив, который представлял собой — я мог поклясться — скорбную версию песенки «Прощай, дрозд».

Когда последний прихожанин испил свое вино, преподобный произнес короткое благословение на смеси латыни и кокни, протер потир и убрал его. Потом, повернувшись к прихожанам, он со значением задержал взгляд на мне и веселым голосом сказал:

— А теперь пойдем в сад на чашку чая?

Он и его жена сразу же обрушили на меня тяжесть своего гостеприимства. У меня к тому времени затекли руки и ноги, и я с удовольствием принял приглашение. Мы удалились в дальний угол дворика, где одна из прихожанок (маленькая, жилистая женщина по имени Алтея) уже подавала на стол обещанное угощение: умело заваренный чай и забавное мелкое печенье. Остальные последовали за нами, намереваясь слушать наш разговор с почтительного расстояния, — они расположились вокруг столика с зонтом, за который уселись мы. Я представился, назвавшись профессором университета, и по реакции Физеров понял, что они считают меня ценной добычей.