— Почему ты не поднялась? — Его голос изменился.

— Из-за того, что ты мне сказал в тот день.

— Я покупал бумагу, я помню. Что я сказал тебе, Джеана?

Тут она все же посмотрела на него. Было темно, но она теперь знала черты этого лица наизусть. Они скакали из этой деревни прошлым летом, сидя верхом на одном коне. Это было так недавно.

— Ты сказал мне, как сильно любишь свою жену.

— Понятно.

Джеана отвела взгляд. Ей необходимо было это сделать. Они подошли к тому месту, где слишком трудно выдержать взгляд. Она тихо сказала, обращаясь к реке, к темноте:

— Ведь это неправильно и невозможно для женщины любить двух мужчин?

Прошло, как ей показалось, очень много времени, пока Родриго Бельмонте ответил:

— Не больше, чем для мужчины любить двух женщин. Джеана закрыла глаза.

— Спасибо, — сказала она. А потом, спустя еще секунду, изо всех сил держась за то неуловимое, что повисло в воздухе, прибавила: — Прощай.

При этих словах мгновение миновало, мир снова двинулся дальше: время, течение реки, обе луны. И то тонкое, что висело в воздухе между ними, — какое бы название ему ни дали, — мягко упало, как показалось Джеане, и осталось лежать в траве у воды.

— Прощай, — сказал он. — Будь вечно благословенна на всех тропах твоей жизни. Моя дорогая. — И он произнес ее имя.

Они не прикасались друг к другу. Они вернулись назад бок о бок, туда, где лежали спящие Диего, Фернан и Миранда Бельмонте. Постояв долгое мгновение возле своей семьи, Родриго Бельмонте пошел к палатке короля, где разрабатывалась стратегия войны.

Она смотрела ему вслед. Увидела, как он поднял полог палатки и на мгновение попал в полосу света от горящих внутри фонарей, а потом исчез, когда полог опустился за ним.

Прощай. Прощай. Прощай.

Джеана увидела, как Диего открыл глаза в предрассветных сумерках.

Он был слаб и испытывал сильную боль, однако узнал отца и мать и даже попытался улыбнуться. Но именно Фернан стоял рядом с ним на коленях и держал его за обе руки. Бернар д'Иньиго стоял позади всех и свирепо улыбался. Потом Исхак вышел проведать своего пациента, проверить его пульс и ощупать рану.

Они в ней не нуждались. Джеана воспользовалась этим моментом, чтобы отойти в сторонку с матерью и сказать ей, что она собирается делать и почему. Она не слишком удивилась, когда услышала, что Элиана и Исхак уже узнали почти обо всем от Аммара.

Оказалось, он ждал у палатки, когда они проснулись. Она помнила, как он стоял на коленях перед Исхаком прошлым летом. Эти двое знают друг друга уже давно, поняла она в тот день, а Аммар ибн Хайран был не таким человеком, который мог уехать с их дочерью, не сказав им ни слова.

Интересно, что он сказал. Она действительно удивилась тому, что не последовало никаких возражений. Ее мать никогда не стеснялась высказывать возражения. А сейчас Джеана собиралась уехать через земли, где шла война, вместе с ашаритом, навстречу будущему, которое было ведомо одним лишь лунам, — и ее мать смирилась с этим. «Вот еще один признак того, насколько все изменилось», — подумала Джеана.

Мать и дочь обнялись. Они не разрыдались, но Джеана заплакала, когда отец обнял ее, перед тем как она села на выделенную ей лошадь.

Она посмотрела на Альвара де Пеллино, молча стоящего рядом. Вся его душа отражалась в глазах, как всегда. Она взглянула на Хусари. На Родриго.

Она посмотрела на Аммара ибн Хайрана, сидящего на своем коне рядом с ней, кивнула головой, и они уехали вместе. На восток, по направлению к Фезане, мимо нее, далеко отклонившись к северу от реки, глядя на столбы дыма, все еще поднимающиеся из города в светлеющее небо.

Она оглянулась только раз, но Орвилья уже пропала из виду, и к тому времени Джеана уже перестала плакать. Прошлым летом она ехала по той же дороге вместе с Альваром и Веласом. Теперь с ней был всего один человек, но он стоил ста пятидесяти воинов, по одной из мерок.

Он стоил неизмеримо больше, по меркам ее сердца.

Она подъехала на коне поближе к нему и протянула руку, а он снял перчатку, и их пальцы сплелись. Они ехали так большую часть утра, а облака впереди медленно растаяли, и серый цвет перешел в голубой, когда встало солнце.

В какой-то момент, прерывая долгое молчание, она насмешливо проговорила:

— Верблюжий пастух в Маджрити? — и была вознаграждена его коротким смехом, наполнившим простор вокруг них.

Позже, уже другим тоном, она поинтересовалась:

— Что ты сказал моему отцу? Ты просил благословения? Он покачал головой.

— Слишком большая просьба. Я сказал им, что люблю тебя, а потом попросил у них прощения.

Она ехала молча, обдумывая это. Наконец, очень спокойно, спросила:

— Сколько времени нам будет отпущено? И он серьезно ответил:

— Я не знаю, правда, любимая. Сделаю все, что в моих силах, чтобы его было достаточно.

— Его никогда не будет достаточно, Аммар. Пойми это. Мне всегда будет нужно больше времени.

Их объятия каждую ночь, когда они разбивали лагерь на ночлег, были полны такой нетерпеливой страсти, какой никогда не знала Джеана.

Через десять дней они встретили армию Рагозы, которая двигалась к Картаде, и время в любимом Аль-Рассане помчалось к своему концу стремительно, словно быстрые кони.

В знак протеста против затянувшейся осады его города эмир Рагозы Бадир приказал убрать из своих апартаментов во дворце деревянные стулья в северном стиле. Их заменили дополнительными подушками. Эмир только что опустился на ложе из подушек у очага, стараясь не расплескать бокал с вином.

Мазур бен Аврен, его визирь, сделал то же самое, не пытаясь скрыть гримасу боли. Лично он считал отказ эмира от северной мебели совершенно ненужным жестом. Садиться на пол, чтобы полулежать на подушках, ему с каждым разом становилось все сложнее.

Бадир смотрел на него с насмешливым видом.

— Ты ведь моложе меня, друг мой. Ты позволил себе распуститься. Как это тебе удается, во время осады?

Мазур поморщился, подыскивая позу поудобнее.

— Бедро побаливает, господин мой. Когда утихнут дожди, станет легче.

— Дожди нам на пользу. Наверное, им там плохо приходится в палатках.

— Очень надеюсь, — горячо согласился бен Аврен. Появились слухи о болезнях в лагере Халоньи.

Он поднял руку, и ближайший слуга поспешно поднес ему бокал вина. С точки зрения бен Аврена, было огромным облегчением, что отказ его монарха от мебели северян не распространился на лучшие вина джадитов. Он отсалютовал эмиру бокалом, все еще стараясь найти удобное положение. Некоторое время оба молчали.