это был Дуфте? Я пробормотал: «Чертовски вкусные эти апельсины!», но он не ответил, а просто отступил обратно в преисподнюю.

Хакер, все еще порхая с места на место, подошел ко мне. Он вытащил свой загубник. Луч моего фонарика сверкнул на нитках слюны, соединявших его с губами. Он мигнул от неожиданно яркого света.

«Извини, торпедист».

«Я ищу кока».

Я указал на темный угол возле переборки. «Кажется, я видел его вон там».

Хакер пробрался через два лежащих навзничь тела и склонился над коком. «Эй, Катер,» — произнес он тихо, «вставай и покажи класс. Парни в корме не прочь чем-нибудь промочить свои свистки».

***

В кают-компании ничего не изменилось. Второй помощник все еще спал как мешок в своем углу. Я взял с полки потрепанную книжку в бумажной обложке и заставил себя читать. Мои глаза просматривали строки. Они бегали туда-сюда, отмечая каждую букву, каждый слог, но пока они делали это — мысли мои убегали от книги. Бессвязные пассажи накладывались сами собой на отпечатанный текст. Пропавшие подлодки — что с ними случилось? Придет ли однажды в базу армада подводных лодок, затонувших в Атлантике, обросшая ракушками и водорослями, или их команды останутся в глубине на следующие десять тысячелетий, замаринованные в морском рассоле? И если будут найдены средства для обследования глубин и сбора жатвы подводных лодок, что тогда? Какая картина приветствует спасателей, когда они вскроют нас?

В действительности, мы должны представить их глазам картину невиданной безмятежности. Другие подлодки должны будут выглядеть намного хуже со сцепленными в панике друг с другом телами или плавающими в проходах опухшими трупами. Мы были бы исключением из общего правила: мы сухие.

Наши продукты еще можно будет есть. Нет кислорода — нет и коррозии. Кроме того, подводные лодки делаются из крепкого материала высочайшего качества. Наше спасение должно быть экономически выгодным предприятием, ведь на борту будет столько предметов для реализации. Лишь апельсины, ананасы и бананы испортятся.

А мы сами? До какой степени разлагаются трупы без кислорода? Что произойдет с пятью десятками мочевых пузырей или с ризолями и картофельным салатом в наших кишках, когда закончится воздух? Остановится ли тоже процесс ферментации? Высохнут ли тела, заключенные в стальном склепе, и съежатся ли они так же, как мумии или как епископы в витрине в Piana degli Albanesi, высоко в горах рядом с Палермо? Они лежат под стеклом, в великолепии шелковой парчи, отвратительные, но крепкие. Хотя здесь есть разница: их светлости были лишены внутренностей, но после нескольких дождливых дней подряд они все еще воняют как лежалая рыба — даже сквозь стеклянные ящики.

Я вздохнул, сжал губы вокруг загубника и продолжил чтение. Но ничего не вышло. Я представлял поднятую через много лет U-A, обросшую темно-зелеными водорослями и усеянную ракушками. Открывается боевая рубка, и оттуда вылетают тучи жирных черных мух. «Броненосец Потемкин» выстреливает миллионы личинок, переползающих через комингс верхнего люка. Пятьдесят тел внизу украшены невообразимым количеством вшей, покрывших их толстым слоем.

Будь благоразумен, говорил я сам себе. Сколько воздуха требуется мухе? Как долго проживет вошь без кислорода? В действительности, они смогут обойтись очень малым его количеством и при этом продолжать веселую работу репродукции еще долго после того, как воздуха станет недостаточно для нужд человека.

Я судорожно вздрогнул и собрался с духом.

Неожиданно меня поразила абсурдность моих старательных попыток читать. Меня удержала от громкого смеха лишь трубка во рту. Я опустил книжку и стал бормотать сам себе. Не в первый раз меня поразила врачующая способность рифмованных слов. Какие там стишки мы декламировали детьми, только для того, чтобы шокировать старших? Ну-ка, вспомни…

Он хотел, но не мог.

Он держал его в свое руке,

И, наполненный безрассудным огнем,

Бегом пересек спальню.

Он пытался, но не мог —

Дырочка была слишком тесной.

Его штифт со шляпкой сопротивлялся, хотя

Он всовывал его изо всей силы…

Это наша первая или вторая ночь на дне? Эта проблема захватила мой мозг.

Приблизился шепот. Вошел Командир, за которым следовал Стармех.

Стармех докладывал положение дел. Казалось, у него откуда-то нашлась свежая энергия, как у боксера, приходящего в себя после почти нокаута в первом раунде. Как ему это удавалось — оставалось загадкой. Он постоянно был на ногах, он и второй механик, и главные старшины машинного отделения. Сейчас он докладывал промежуточное состояние дел. Компрессоры были расклинены на местах при помощи деревянных клиньев. Прочные болты, которые в нормальной ситуации крепили их к фундаментам, были срезаны при воздействии взрыва. Очень многое зависело от компрессоров, потому что они вырабатывали воздух высокого давления, которым продували балластные танки. Оба перископа определенно были выведены из действия. Ничего пока нельзя сделать. Слишком сложно…

Я заметил, что докладывая ситуацию, он излучал слабую ауру оптимизма.

Увеличились ли наши шансы на спасение? Я слушал невнимательно. Я всего лишь хотел знать — есть ли у него уверенность в том, что он сможет вытеснить воды достаточно для того, чтобы подлодка оторвалась от грунта. Кому есть дело до перископов? Все мои желания сократились до простого стремления очутиться на поверхности. Что произойдет дальше, после того как мы окажемся там — это было вторично.

Однако про откачку и продувание не было сказано ни слова. Чего стоят тогда все наши прочие достижения? Чего стоят все наши залатанные приборы и механизмы, если мы никогда не покинем дно моря?

Внезапно возникли звуки — звуки снаружи, медленно приближающиеся. Корабельные винты — вне всякого сомнения.

Кругом. Что это значит? Неужели весь конвой собирается над нами? Сначала шумы винтов звучали как один низкий рев. Затем мои уши различили пульсиующие звуки, множественное шарканье, которое теряло свой ритм, снова сливаясь в рев, и сливалось с резким высоким звуком «ритчи-питчи». Командир взглянул на подволок, как жилец нижнего этажа, раздраженный шумом от соседей сверху.

Я беспомощно огляделся. Ничего нельзя сделать — только забиться поглубже в свой угол. Тотчас же каждый сустав и мускул заявил о своем присутствии. Я чувствовал себя распятым на дыбе. Это наверняка мышечное похмелье от всех этих передач с разворотом ведер с водой…

Командир продолжал весело говорить своим глубоким басом. Это нервировало меня до тех пор, пока я не осознал, что шум наверху был прикрытием для возможности нормально разговаривать — и тогда знакомое рычание Старика стало утешением.

«Там должно быть час пик,» — услышал я его слова. Обычное хладнокровие, но оно не ввело меня в