Что такое в «купидоновом»? Это что?! В голом? Пухлом? Со стрелковым оружием? Ужас какой, прости Господи.

— Как Вы думаете, что могло бы значить: быть писателем в Живом Журнале?

— Я отвечаю только за себя. Я — писатель вообще. Внутри Сети и вне её. Я себя идентифицирую с этой профессией, хотя я много чего другого делал в жизни, и, видимо, много чего другого буду делать, чтобы заработать несколько денег. В Сети я делаю точно то же самое, что делал бы на бумаге. С той только разницей, что интерактивность в Живом журнале выше, чем в литературном. Ну, и денег не дают.

— Считаете ли Вы себя писателем Живого Журнала?

— А все, кто пишут, могут считать себя писателями. Правда, тут путаница с терминами, примерно так же как у Солженицына с его понятиями «изменник Родины» и «изменник Родине». Вот у меня в так называемой ленте есть человек, который работает в конторе, занимается всякими сумасшедшими делами с неуравновешенным начальством и пишет хорошую короткую прозу. Себя как писателя людям не представляет, тексты — только в Живом Журнале. Наверное, это и есть то, о чём вы спрашиваете. В ленте много что можно найти…

— Расскажите, пожалуйста, какую-нибудь историю про ленту.

— С моей лентой очень простая история. Список людей, которые называются неловким словом «френды», очень маленький, и я думаю, у меня должен быть ещё меньше. Но при этом мне очень интересны все люди, что меня читают — я по ночам лазаю в их журналы — так же, как подсматривают в окна. Тут не менее смешная штука — когда я сократил свою, максимально большую ленту, то много людей меня выкинуло — так же, как правительства высылают дипломатов, баш на баш. Теперь непонятно — если им не хотелось читать того, что я пишу, зачем же они это терпели и коллекционировали меня в лентах? Загадка.

Но я вот что скажу: я не делаю из своих привычек принципов Сетевого этикета.

Зато сейчас мы с вами делаем текст, который больше похож на внутренний текст Живого Журнала. Ведь интересна-то тема, заявленная в заголовке — писатель и его публичный дневник. Но знаете, ваш проект интервью с писателями меня несколько смущает.

Во-первых, непонятно, кого вы считаете писателем… Стоп. Даже не так — кто из попадающих в систему ваших интервью, считает себя писателем.

— В системе моих интервью — все. Кто ж откажется от дармовых литературных лавров?

— Ну-у, я не знаю. У меня не создалось такого впечатления. Вот, вполне успешный человек Антон Носик говорил о принципах своих ведения сетевого дневника, а не о том, что он писатель.

Во-вторых, у вас интервьюируемые часто начинают кривляться. Кунштюки какие-то…

— Правда? А Вы сейчас не кривляетесь? Я вполне серьёзно спрашиваю. Чтобы понять, когда и как это происходит.

— Сейчас — нет. Я предупрежу, если что. А потом можно скоморошничать, разыгрывать, а можно кривляться. Знаете, это кривляние часто случается у ведущих музыкальных радиостанций. Им нужно между песнями сострить, а острот на всех не хватает. И даже вполне умный человек начинает говорить странные вещи. Вот у меня есть хороший друг, которого пригласили на какую-то телевизионную передачу, кажется, ток-шоу. Он человек телевизионный и, пользуясь этим, посмотрел какую-то кассету с ней. Так всё происходило примерно так: сидит благообразная старушка, которую спрашивают: «Марьяиванна, вы жалеете, что потеряли девственность?» — и она краснеет, лепечет: «Я… Да я… Да мне уже восемьдесят лет… Да что вы меня такое спрашиваете…». На экране под ней появляется надпись «Марьяиванна не жалеет, что потеряла девственность».

Эта история здесь рассказана потому, что есть вопросы, на которые не надо вымучивать ответы. На них просто не нужно отвечать. Можно, конечно, отшутиться в меру сил, но это именно шоу, а не разговор. Вот сейчас я не очень хочу шутить, и понимаю, что у меня шоу не получится.

С другой стороны, можно, отвечая на какие-нибудь вопросы, придавать себе какую-то значимость, которой я, увы, на хрен лишён: знаете, мне очень нравится в биографии Булгакова один эпизод. К фигуре этого писателя я отношусь с иронией и отчасти недоверием, но вот, умирая, он подозвал свою жену и сказал примерно так:

— Дорогая, когда я умру, состоится торжественное собрание, посвящённое моему творчеству. Тогда вот ты, пожалуйста, выйди на сцену в чёрном платье с голыми руками, и, заломив эти самые руки, вскрикни: «А-а-атлетел мой ангел!..».

То есть, если не обязательно вибрировать голосом и делать позы, то и не надо этого делать. Но это, разумеется, не в указ всем окружающим. Может, я чего-то не понимаю, может, у меня эта серьёзность через месяц пройдёт.

— А разве можно начать «кривляться», предварительно предупредив? Это ведь уже получится тогда имитация кривлянья, разве нет?

— Значит, я неудачно сказал. Кривляться для меня — от слова «криво». Кривляться не будем.

Ещё мне чрезвычайно не нравится ваш традиционный вопрос об эпитетах для Живого Журнала. Хуже только может быть вопрос о том, каково ваше любимое блюдо или «ваша любимая группа». С этим вопросом хорошо расправился Макс Фрай, но этот ответ уже занят.

— Ничего теперь не поделать — вопрос есть, и ничто не мешает дать на него какой-нибудь ответ. Чем труднее, тем интереснее. Дайте, пожалуйста, всё же свой ответ на вопрос про 10 эпитетов, характеризующих Живой Журнал.

— …

— Или, если говорить о других, наверное, чрезвычайно достойных, но мне не знакомых людях, я не очень представляю, как можно всерьез написать: «архетип «центра текстуального мира» образует глубоко укорененную в сознании конфигурацию вот этого самого желания: видеть место своей жизни приобщенным бытийному центру». Это, я думаю, над вами издеваются.

— Таня, Вы надо мной издевались?

Татьяна Волошина. Ох, Женя, доколе будем мы с Вами оправдываться за Лакана сотоварищи? Давайте напишем с Вами незамысловатое. Про то, чем кормили в самолёте. Про потерю девственности. Будемте говорить с муравьями на языке муравьиных палочек.

Когда мандибула собеседника корёжит нежный ВМПС, изрыгая очередное зловонное «бля» — это отчего-то никого не смущает. При слове гендер все схватились за револьвер. Помните байку про Маяковского, когда проходит он с приятелем мимо детской площадки с резвящимся племенем молодым, а товарищ вальяжно цитирует: «Я люблю смотреть, как умирают дети». ВМ надувается, молчит пару кварталов, затем резко: «Надо знать когда написано, кем написано и по какому поводу написано».

Посему мне не понятно, что именно печалит многоуважаемого мною г-на Березина в незамысловатом (с семиотической точки зрения) моём постулате, что архетип «центра мира» образует глубоко