Тем же самым горловым голосом Брэм спросил:

– Зачем вы стреляли в меня вчера?

– Я хотел поговорить с тобой, Брэм, – спокойно ответил Филипп, – я вовсе не хотел тебя убивать. Я стрелял тебе через голову.

– Вы хотели поговорить? – продолжал Брэм с таким видом, точно каждое слово требовало от него усилий. – О чем?

– Я хотел спросить у тебя, за что ты убил человека на Божьем острове?

Слова эти вырвались из уст Филиппа как-то сами собой; он не мог их сдержать. Брэм зарычал в ответ. Точно это говорил зверь, а не человек. Огоньки у него в глазах сделались еще зеленее.

– Это был полицейский, – ответил он. – Полицейский из Черчилла, и я спустил на него своих волков!

Рука Филиппа задрожала у него в кармане. Волки стояли позади него, и он боялся обернуться к ним и посмотреть. Его ужаснуло их подозрительное молчание. Они ожидали, их звериный инстинкт уже подсказывал им, что команда уже готова сорваться с уст их владыки. Брэм бросил на снег нож и револьвер. В одну руку он взял плеть, в другую – дубину.

Филипп быстро вытащил из бокового кармана бумажник.

– Ты что-то потерял, – обратился он к нему, – когда останавливался около избушки Пьера Брео.

Его собственный голос казался ему странным и удивил его.

– Я отправился вслед за тобой, – продолжал он, – чтобы вручить тебе твою потерю. Я мог бы тебя убить, если бы пожелал, когда стрелял, чтобы обратить на себя твое внимание. Я просто хотел тебя остановить. Я должен передать тебе вот это!

И он протянул Брэму золотую петлю.

Больше полминуты Брэм стоял, точно живое существо, вдруг неожиданно, по щучьему велению, превращенное в камень. Он уже не смотрел на Филиппа, а весь был поглощен созерцанием сверкавших золотых волос. В следующие полминуты он выпустил из рук плеть и дубину, и они повалились на снег. Все еще не отрывая глаз от петли, точно его кто-то заколдовал, он сделал шаг вперед, затем другой, подошел к Филиппу и взял у него эту вещь. Он не произнес ни слова. В его глазах уже потухли зеленые огоньки. Резкие черты его лица сгладились, и, когда он стал поворачивать петлю так, что она стала отливать золотом при свете, с губ у него тоже слетело выражение жестокости. Что-то похожее на улыбку вдруг появилось у него на лице.

И все еще не говоря ни слова, этот странный человек обмотал вокруг своего громадного пальца шелковый шнурок, снял его и сунул к себе за пазуху. Казалось, что он вовсе забыл о присутствии Филиппа. Он поднял револьвер, осмотрел его и, как-то особенно хрюкнув, отшвырнул его далеко от себя. Тотчас же все волки бешено помчались за ним в погоню. Нож последовал за револьвером. Затем так же спокойно, точно он собирался разводить костер, он взял ружье Филиппа в обе руки, ударил им себе о коленку и разломал его на две части. Дуло отвалилось от приклада.

– Черт бы тебя побрал! – пробормотал Филипп.

Он почувствовал, как гнев подкатил ему к горлу, и хотел броситься на Брэма, чтобы защитить свою собственность. Но если он был так беспомощен несколько минут назад, то теперь его положение было еще хуже. Но в то же самое время с быстротой молнии его осенила мысль, что если Брэм лишает его оружия, то, значит, по крайней мере на первое время, пощадит его жизнь. Иначе зачем же ему было бы принимать такие меры предосторожности?

Наконец Брэм перевел на него глаза и указал ему на лыжи, оставленные Филиппом накануне на снегу. Точно таким же хрюканьем, как и раньше, он предложил ему сопровождать его.

Волки повернули назад, сгорая от нетерпения и извиваясь, как змеи. Брэм щелкнул над ними своей плетью, и как только Филипп был готов, указал ему на север. Филипп должен был идти впереди, за ним шагах в пяти следовал Брэм, а за Брэмом, на двойном расстоянии, послушно бежали волки. Теперь, когда к Филиппу вернулось уже его самообладание и все его чувства стали приходить в порядок, он принялся за обсуждение своего положения. Прежде всего было очевидно, что Брэм считал его не спутником и не гостем, а просто пленником. Таким образом, Филипп должен был каким-нибудь хитроумным способом спасать свою жизнь.

В двух милях от сугроба стояли сани Брэма, от которых этот человек и его волки нарочно сделали большой крюк, чтобы обойти Филиппа с тыла. Это заинтересовало его. Ясно, что человек-зверь решил захватить своего неизвестного врага врасплох.

Филипп стал наблюдать за тем, как он запрягал своих волков. Волки повиновались ему, как собаки. Он заметил какую-то необъяснимую дружбу между ним и ими, даже привязанность, потому что этот человек распоряжался ими, как первый среди равных. Брэм разговаривал с ними по-эскимосски и совсем не таким тоном, каким говорил с Филиппом.

Филипп попробовал нарушить молчание. Когда волки были уже запряжены, то он кивнул в их сторону и сказал:

– Если ты предполагал, что я хотел тебя вчера убить, то почему же ты даже не спустил на меня своих волков, как это сделал с двумя людьми на озере Казба? Зачем ты дожидался сегодняшнего утра? И теперь куда, куда мы отправляемся?

Брэм протянул перед собой руку.

– Туда! – ответил он.

Это был первый вопрос, на который он ответил, и при этом он указал на север точь-в-точь так же, как указывала его и стрелка на компасе, без малейшей погрешности. После этого он стал смеяться. Этот смех приводил Филиппа в ужас. Он походил на потоки дождевой воды, с шумом несшейся по водосточным трубам с какого-нибудь старинного здания. Филиппа так и подмывало подскочить к нему, схватить его за необъятные плечи и вытрясти из него ответ: почему именно так он смеется? И в тот же момент, еще раньше, чем Брэм прекратил свой смех, Филипп вспомнил о несчастном Пелетье. Вероятно, Пелетье, когда делал свои записи на двери в те ужасные дни своего сумасшествия, смеялся точно так же, как и этот Брэм.

Лицо Брэма снова приняло тяжелое, неподвижное выражение, когда он жестом указал Филиппу, что пора уже садиться в сани. Сам же Брэм отправился на лыжах впереди своей стаи. При первом же его крике по-эскимосски волки сильно натянули постромки. В следующий момент они побежали, а впереди них бежал сам Брэм.

Филипп удивился его быстроте. Так они должны были продвигаться по восьми миль в час. Несколько минут Филипп не мог оторвать глаз от Брэма и серых спин его волков. Они очаровывали его, и, видя их перед собой среди безмолвной и пустой равнины, он чувствовал, как им все более и более овладевало сочувствие к ним. Он видел в них всегда желанную дружбу между человеком и зверями. И здесь она являлась во всем своем величии. В ней было что-то эпическое. И против них-то и вооружается всегда закон!

Его взгляд перешел на сани. На них лежали медвежьи шкуры – это одеяла Брэма. Одна из них была с белого медведя. Под этими шкурами лежали окорока от карибу и совсем близко к нему, так что он мог легко до нее дотянуться, находилась дубина Брэма. Рядом с дубиной лежало ружье. Оно было старинной системы и одноствольное, и Филипп удивился, почему именно Брэму нужно было ломать его новейшей конструкции ружье, вместо того чтобы заменить им свое.