без пятнышка. Сказать о нем можно одно похвальное, поставить в пример всякому, и Хрисанфу, Мефодьеву сыну — тоже…

Савушкина снова стало познабливать, противная дрожь поползла по суставам и коже, коробило губы, сводило пальцы. То был озноб, способный свалить в лихорадку, во мрак. Надо было собрать всю волю и силы все. Опираясь рукой о ружье, охотник поднялся. К нему подошла собака, зевнула, потягиваясь. Хозяин взял Пегого на поводок, чтобы пес помогал тянуть, если будет совсем уж плохо.

Тишина заложила уши. За редколесьем, в робком, будто тоже ознобном дрожании, занималась примутненная заря. Хрисанф Мефодьевич двинулся, стараясь через раз попадать в размашистые скачки Солового.

Глубокий снег разогрел охотника, как вчера, до испарины. Зудила злость на самого себя, что потащился за подстреленным оленем. Мог бы и бросить подранка, хоть однажды за все годы промысла. Досадовал и на стаю волков, которых черт принес сюда на болота из степей. Но раздражение в нем постепенно таяло, как тает льдинка в горсти.

Чем дальше он уходил от костра, тем больше чувствовал немоту во всем теле, тупые удары крови в уши, виски. И лишь страх упасть и замерзнуть в урмане толкал Хрисанфа Мефодьевича вперед. Хоть ползком или покатом, но продвигаться ближе к дороге, к зимовью!

Мнилось, что вот-вот набредет на растерзанный труп своего коня, увидит картину волчьего жадного пиршества… Что это вдруг с ним стало? Как странно: Савушкин не находил в себе жалости к Соловому. Неужели так легко смириться с потерей, как с неизбежностью?

Суди, как, хочешь, но ведь сколь не скачи, а когда-нибудь да споткнешься…

Тяжелым стало ружье за спиной! А ноги… А руки… А поясница… Засвинцовели, скрипят. В глаза, залитые потом, ударяют косые лучи. Солнце давно проглядывает уже сквозь редь деревьев. Лес пошел — сплошь осинник. Сын Александр говорил когда-то, что осина — это тополь дрожащий. Вот и он, Савушкин, дрожит весь от пяток до маковки. Тяжко-то как, непосильно становится. Неужели конец и не видать ему больше ни жены Марьи, ни детей? Где Михаил-то? Чует ли он, что отец его, почитай, погибает? Трепещет ли сердце его от тревоги и боли?

Проклятое ломотье в ногах…

Пегий повизгивает, видать, понимает, как муторно, тошно хозяину. Сам валится набок, а повод натягивает — ошейник в горло впивается, хрип выдавливает. И Хрисанф Мефодьевич отмечает в сознании, что без собаки давно бы остановился, не совладал с собой.

Время тянулось длинной незримой нитью. Следы коня и волков повернули на просеку. Бег Солового все еще был широким, упорным. Трупа коня не попалось пока, и это укрепляло дух Хрисанфа Мефодьевича, отгоняло мысли о старости, дряхлости. Возможно, что мерин урыскал от хищников, тогда и ему не упасть, не увязнуть навеки в сугробе. Он ожидал появления волков, но серые не показывались. Удивительно, что и Пегий не проявлял беспокойства, спокойно сидел в минуты короткой отдышки, хватал жаркой пастью сыпучий снег.

Еще они шли с версту и услышали вдруг гулкий выстрел. Сердце Хрисанфа Мефодьевича обдало надеждой и радостью. Он поднял ружье и ответил. Громыхнуло по всей тайге, с ближних деревьев осыпался иней, заблестел в солнечном свете стеклянно и радужно. Дьявол, да это же сын Михаил вышел искать его спозаранок!

На выстрел Савушкина отозвались тут же. Хрисанф Мефодьевич дал дуплет и уже больше не сомневался в своем спасении. В голове посветлело, дышать стало легче, и ломотье в коленях уменьшилось. Шагу прибавил— торопился. Пегий дышал сладко, всхлипчиво.

Живы! Живы…

Михаил появился на просеке неожиданно, как ветерок ласковый налетел, овеял горячие щеки Хрисанфа Мефодьевича. Шапка у парня сдвинута на затылок, лицо возбужденное, красное, на висках мокрые волосы куржачком взялись. Широкие лыжи с хрустом мнут снег, шаг напористый, твердый, спина присутулилась и пар от нее валит. Минута, и вот он уже обнимает отца, ощупывает его руки, плечи, бока.

— Не обморозился, цел? Где Соловый? Что с вами случилось?

— Сынок, — слабо и хрипло выдавливает из себя Хрисанф Мефодьевич. — Мерина волки угнали. Что с ним, где он — не знаю…

— В зимовье его нет, но конский след на дороге видно.

— В какую сторону идет?

— В тигровскую.

— Если не пал где-нибудь, то, может, и добежал до людей. Мне Румянцев его продал с того отделения, с тигровского. А память у лошади сильная. — Охотник брал горстью снег, подносил ко рту и втягивал посиневшими, сухими губами.

— Без питья и голодный. Озноб бьет, лихорадит. Должно быть, остыл у костра. — Зрячий глаз Хрисанфа Мефодьевича блуждал по сторонам, белок его был воспален, с кровяными прожилками. — Снимай лыжи, на них я как-нибудь добреду, а ты пешим по снегу, у тебя ноги длинные, молодые. Тут недалеко теперь, часочка за два доберемся до тепла, до еды, до постели…

Просека вывела их на дорогу, по которой ходили машины в Кудрино, на Тигровку. Но никто их не обгонял, не попадался навстречу. Михаил нес ружье, а теперь взял еще и лыжи.

— Говорят, от сумы да от тюрьмы не зарекайся, а на охоте — от всякой случайности, — вполголоса рассуждал Хрисанф Мефодьевич, через силу передвигая натруженные ноги. — Сколько охочусь здесь, а с волками судьба не сталкивала. И думать о них не думал, гадать не гадал.

— Видно, нужда из степей-то в урманы загнала серых, — сказал Михаил.

— Бьют их там почем зря, колки флажками обкладывают. Волки — звери находчивые. Хорошо потеснили там — они и ударились к нам. И надо им было попутать дорогу Савушкину!

— А ты где в это время был?

— Подранка, согжоя, преследовал… Там, Миша, мясо осталось и шкура. Рога красивые… Пока я буду отлеживаться в зимовье, ты сходишь.

— Про хворь — не думай. Сам говорил, что в тайге не болеют.

— До сих пор не болел, а нынче не знаю. Может, пора пришла и болеть. Очугунела спина и коленки словно грызет кто. Сердце задышку дает.

— Бросай охоту, батя! И Александр тебе это