этим посмеялся, но, заметив взволнованное состояние явившейся некстати посетительницы, попросил отца Жозефа ненадолго удалиться.

– Увидимся позже, – добавил он, – только не позабудьте воспользоваться добрым порывом мадам герцогини в отношении вашего святого дома…

Мария вымученно опустила монеты в его мошну. После чего она немного подождала, пока кардинал проводит советника к двери, поддерживая того под руку. – У отца Жозефа неважное зрение, – объяснил он спокойно, – но ум один из самых светлых среди тех, кого я знаю! Сказав это, он вернулся в свое рабочее кресло, не подойдя к герцогине, как это делал в последнее время.

– Мне кажется, вы чем-то сильно взволнованы?

Холодный, совершенно бесцветный тон вывел молодую женщину из себя. Она раздраженно бросила перед ришелье письмо своей свекрови:

– Вот то, что переполнит вас радостью! Она умерла, слышите вы? Луиза де Конти умерла там среди северных туманов, сосланная туда вами, умерла, тоскуя по мужчине, которого очень долго любила, который был ей мужем венчанным перед Богом и руки которого она не смогла держать в свой последний час. Что за страшное злодеяние совершила она, чтобы быть осужденной умирать безо всякой надежды? Она ненавидела вас, не так ли? Так что же, это и есть то, чему нет прощения?

– Нет. Прощения не имеет заговор против устоев королевства, что и готовил Бассомпьер, ее супруг. А я всего лишь винтик! Я не в счет!

– Так ли это? Говорят обратное! Не вам ли только что преподнесли в дар голову маршала Марьяка, славного воина, виновного лишь в том, что был он братом предшествующего хранителя печати и королева-мать собиралась подавить его вместо вас… И это «преступление» достойно смерти? – вскричала, не помня себя, Мария.

Несколькими днями ранее собранный у кардинала в Рюиле трибунал под председательством маркиза де Шатонефа приговорил маршала, арестованного в Италии прямо на его служебном месте, к смертной казни.

– Не я того пожелал. Это дело король вел лично, и на высшей мере настоял он. Постарайтесь понять, мадам, что из Голландии Мария Медичи договаривается об альянсе со своим зятем – королем Испании и одновременно настойчиво просит императора напасть на Тул и Лангрэ. Благодаря ей он, Филипп IV и Карл Лоренский, не считая брата короля, заняты созданием коалиции против нас! Все, кто во Франции мог бы помочь им, должны быть устранены.

– Почему в таком случае не Мишель де Марьяк? Если верить вам, он главный обвиняемый. Скоро ли ему идти на эшафот?

– Он болен и ныне лишен поддержки: он остается затворником в де Шатодон. Маршал же сумел удержать подчиненные ему войска. Нам только бунта в армии недоставало! А теперь хватит! Помощь, оказанная мне в налаживании связи с Лореном, не дает вам права лезть в дела короля…

– Короля? Не смешите меня! Разве наш король – не простая игрушка в ваших руках? Сколько еще голов погубит эта священная война?

– Я не собираюсь, мадам, обсуждать это с вами!

На сей раз голос кардинала дрожал от гнева, подгоняемую возмущением Марию было уже не остановить, но тут вдруг вошел взволнованный отец Ле Масль, секретарь кардинала, его-то изредка и заменяла герцогиня по просьбе кардинала, и доложил: «Капитан гвардии его высокопреосвященства просит тотчас же принять его по весьма важному делу».

– Пусть войдет! Вы, мадам, останьтесь! Мы с вами еще не закончили…

Отчасти из любопытства, отчасти потому, что не все еще высказала, Мария отошла к камину, но постаралась скрыть свое лицо. То, что рассказывал офицер, было и в самом деле серьезно, хотя поначалу казалось молодой женщине лишенным всякого интереса. Кто-то из охраны кардинала и кто-то из мушкетеров короля затеяли ссору, дрались на дуэли рядом с кабаре де ла Помдепэн, их встреча закончилась печально: мушкетер противника убил…

Ришелье побагровел, скрипнул зубами, и его сжатый кулак обрушился на рабочий стол с такой силой, что задрожали канделябры.

– Когда же это закончится! Кого ухлопали?

– Беланжера! Я должен, правда, сказать, он на это нарвался сам: обозлился, выпив лишнего, и оскорбил даму…

– Это не повод для убийства и нарушения моих указов прямо посреди Парижа! Известно ли имя его противника?

– Да, ваше высокопреосвященство! Габриэль де Мальвиль… Ночной патруль только что прибыл и взял его под стражу. По правде, тот не оказал никакого сопротивления. Он даже помешал своим друзьям схватиться с нашими.

– Это разумно, но его это уже не спасет. Он в Шателе?

– Да, ваше высокопреосвященство, в ожидании приказа о переводе в Бастилию, я так понимаю?

– Хорошо. Благодарю вас. Можете идти, – кивнул кардинал офицеру.

Подняв голову, он увидел стоявшую прямо перед ним Марию с побелевшим лицом, но глаза ее сверкали.

– Что за прекрасный выдался для вас день, мсье кардинал, – заметила она жестко. – Еще одну жертву сможете бросить своим палачам. Вы должны быть довольны!

– Мадам, вы забываетесь!

Только она уже отвернулась, да так быстро, что дошла до двери прежде, чем кардинал успел подняться. С высоко Поднятой головой, едва сдерживая слезы, она миновала галерею, не заметив мадам де Комбале, бегом спустилась по лестнице, вскочила на ступеньку кареты и рухнула внутрь к Поджидавшей ее Эрмине. При виде искаженного лица герцогини Эрмина поостереглась о чем-либо расспрашивать.

– Трогай, в особняк! – крикнула она Перану перед тем, как откинуться на сиденье и зайтись в рыданиях, о причине которых молодая ее спутница спрашивать не посмела.

Нечасто видела она свою кузину в подобном смятении, но знала, что лучше дать ей успокоиться самой. Вскоре приехали на улицу Сен-Тома-дю-Лувр, и рыдания стихли. Мария смахнула их, не снимая перчаток, и выслушала доклад мажордома о визите некоего мушкетера, дожидавшегося ее в салоне муз.

– Он сообщил мне свое имя: барон д'Арамис.

Она увидела молодого человека перед статуей Терпсихоры, тот стоял так же, как когда-то Холланд в момент их расставания, и не мог оторвать глаз от совершенной красоты скульптуры, но звук шагов заставил его обернуться. Мария увидела на его лице признаки беспокойства.

– Вы пришли сообщить мне, что Мальвиль убил одного из солдат кардинала и что теперь он в тюрьме, не так ли?

– Вам об этом уже известно, герцогиня? Но как это возможно?

– Я была у Ришелье в тот момент, когда ему принесли эту новость, и до сих пор не могу прийти в себя. Как Мальвиль, само благоразумие, воплощенное хладнокровие, мог поддаться этому безумству: сражаться из-за женщины!

– Но какой женщины! Предметом брани того ничтожества были вы, и при том он не стеснялся в выборе слов, так что всякий благородный человек не позволил бы себе их слушать. Если бы не