Атмосфера в зале была шумная и полная ожидания, и, когда они заняли свои места, Сантэн с облегчением увидела, что все сидящие в первых трех рядах одеты как на прием и женщин здесь не меньше, чем мужчин. Ее преследовал кошмар, что она окажется единственной женщиной в зале.

Она смотрела предварительные поединки, стараясь казаться заинтересованной той лекцией о тонкостях этих боев, которую читали ей с обеих сторон Блэйн и Шаса, но боксеры легкого веса были такими маленькими и тощими, что напомнили ей недокормленных бойцовых петухов, а действия их – так быстры, что Сантэн не могла за ними уследить. К тому же все ее внимание, все ожидания были устремлены к тому, кого она пришла увидеть.

Кончился очередной бой; боксеры – в синяках, скользкие от пота – сошли с ринга, и на зал опустилась выжидательная тишина; все головы начали поворачиваться к раздевалке.

Блэйн взглянул в программу и сказал:

– Сейчас он.

И тут зрители кровожадно взревели.

– Вон он идет.

Блэйн коснулся руки Сантэн, но она обнаружила, что не может повернуть голову.

«Я жалею, что пришла, – подумала Сантэн, глубже вжимаясь в сиденье. – Не хочу, чтобы он меня видел».

Первым к рингу в сопровождении тренера и двух секундантов прошел претендент на звание чемпиона в полутяжелом весе Манфред Деларей, и студенты Стелленбоса взревели и замахали флагами с цветами университета; они испустили воинственный университетский клич. На это с противоположной стороны немедленно отозвались студенты Вита, они кричали, свистели и топали. Воцарившийся ад болезненно бил по барабанным перепонкам. Манфред поднялся на ринг и исполнил легкий танец, держа над головой руки в перчатках; шелковое полотенце свисало с его плеч, как плащ.

Волосы у него были не по моде длинные и не смазаны бриллиантином; они колыхались вокруг головы, как позолоченное облако, когда он двигался. Сильная челюсть, почти тяжелая, лоб и скулы выступающие, четкой лепки, но господствовали на лице глаза – светлые и непроницаемые, как у большой хищной кошки; их величину подчеркивали черные брови.

От широких плеч перевернутая пирамида торса сужалась к бедрам и длинным, чистым линиям ног; на теле не было ни следа жира и дряблой кожи, так что каждая мышца была видна.

Шаса застыл, узнав его. Он гневно стиснул зубы, вспомнив, как эти кулаки били его, вспомнив удушающую слизь дохлой рыбы так ясно, словно это было вчера.

– Я его знаю, мама, – проворчал он сквозь стиснутые зубы. – Это тот, с кем я дрался на причале в заливе Китов.

Сантэн положила ладонь на руку сына, останавливая его, но не посмотрела на Шасу и не заговорила с ним. Она украдкой бросила взгляд на Блэйна, и то, что она увидела, привело ее в отчаяние.

Блэйн был мрачен, она почувствовала его гнев и боль. За тысячу миль отсюда он сумел быть понимающим и великодушным, но с живым доказательством ее распутства перед глазами он мог думать только о мужчине, который сделал ей этого ублюдка, и о ее молчаливом согласии – нет, о ее радостном участии в этом. Он думал о ее теле, которое должно было принадлежать только ему, о том, что это тело использовал чужак, незнакомец, враг, в битве с которым он рисковал жизнью.

«Боже, зачем я пришла?» – терзалась она, но потом почувствовала, как что-то в ней тает, меняется, и поняла ответ.

«Плоть от плоти моей, – подумала она. – Кровь от крови моей».

Она вспомнила его тяжесть в своем чреве, биение расцветающей в ней жизни, и едва не задохнулась в приливе материнского чувства; гневный крик новорожденного звучал в ушах, оглушая.

«Мой сын! – чуть не крикнула она вслух. – Мой родной сын!»

Великолепный боец на ринге повернул голову в сторону Сантэн и впервые увидел ее. Он уронил руки, поднял подбородок и посмотрел на нее с такой концентрированной яростью, с такой ненавистью в желтых глазах, словно ударил по лицу палицей. Потом Манфред Деларей намеренно повернулся к ней спиной и прошел в свой угол.

Все трое: Блэйн, Шаса и Сантэн – молча, неподвижно сидели в ревущей, поющей, колышущейся толпе. Они не смотрели друг на друга, только Сантэн пошевелилась, поправив платье в блестках, и прикусила нижнюю губу, чтобы не дрожала.

На ринг вышел чемпион. Ян Рашмор был на дюйм ниже Манфреда, но шире в плечах и в груди, с длинными, обезьяньими мускулистыми руками и такой толстой и короткой шеей, что голова, казалось, сидела прямо на плечах. Густые черные волосы курчавились в вырезе его майки, он казался сильным и мощным, как дикий кабан.

Прозвенел гонг, толпа кровожадно заревела, и боксеры сошлись в центре ринга. Сантэн невольно ахнула, услышав гулкие шлепки перчаток о плоть и кости. По сравнению с легкими ударами маленьких легковесов в предыдущих боях этот бой напоминал бой гладиаторов.

Боксеры обменялись страшными ударами. Их кулаки наталкивались на сплошной заслон из перчаток и предплечий, и Сантэн ни за одним не видела преимущества. Бойцы снова начали раскачиваться, уклоняться, обмениваться ударами. Толпа вокруг Сантэн ревела в безумной ярости.

Все кончилось так же неожиданно, как началось, боксеры разошлись по своим углам. Секунданты в белом заботливо суетились вокруг них, обтирая губками, разминая мышцы, обмахивая, делая массаж и что-то шепча.

Манфред сделал глоток из бутылки, которую протянул ему большой бородатый тренер. Сполоснул рот, повернулся и снова посмотрел на Сантэн, выделил ее из толпы своими янтарными глазами и нарочно выплюнул воду в ведро у ног, не отрывая от нее взгляда. Она знала, что он делает это для нее – выплескивает свой гнев. Вздрогнула и едва расслышала слова Блэйна:

– Этот раунд я бы определил как ничью. Деларей ничего не добился, а Рашмор его опасается.

Боксеры снова вскочили, начали кружить, обмениваясь ударами кулаков в перчатках, тяжело выдыхая, как быки, когда получали или наносили удары; тела их сверкали от пота, и на них там, куда пришелся удар, расцветали ярко-красные пятна. Это продолжалось, и Сантэн почувствовала, что от их первобытной свирепости, от звуков, запахов, от вида насилия и боли к горлу подступает тошнота.

– Этот раунд за Рашмором, – спокойно и негромко сказал Блэйн, когда наступил перерыв, и Сантэн просто возненавидела его за это спокойствие. Она чувствовала липкую испарину на лице и с трудом могла подавить тошноту, а Блэйн продолжал: – Деларей должен закончить бой в следующих двух раундах. Если он этого не сделает, Рашмор измочалит его. Он с каждой минутой становится все уверенней.

Ей хотелось вскочить и выбежать из зала, но ноги ее не слушались. Снова прозвенел гонг, и боксеры опять сошлись в ослепительном свете прожекторов; Сантэн попыталась отвести взгляд и не смогла – она смотрела, как заколдованная, и увидела, как это произошло, увидела во всех подробностях и поняла, что никогда этого не забудет.

Она увидела удар, услышала хруст – что-то ломалось: зуб, кость или порвалось сухожилие – и закричала, но ее крик потонул в буре звуков, вырвавшихся из тысячи глоток; Сантэн обеими руками зажала рот, а удары продолжали сыпаться так быстро, что сливались для глаза, так быстро, что их звуки сливались в один звук, с каким взбивают яйца, и плоть под ними превращалась в красное месиво. Она продолжала кричать, потому что видела ужасный убийственный желтый свет в глазах родного сына, видела, как мальчик превращается в страшного зверя, как человек перед ним дрогнул, откачнулся, словно его ноги лишились костей, упал, задергался и, перевернувшись, застыл на спине, ослепшими глазами глядя на яркие огни; из его разбитого носа прямо в рот густой струей текла кровь. Манфред Деларей плясал вокруг, все еще одержимый убийственным гневом, и Сантэн казалось, что он вот-вот откинет голову и завоет, как волк, или бросится на раздавленное существо у своих ног, сорвет окровавленный скальп и, непристойно торжествуя, примется размахивать им.