* * *

Хотя все: от всезнающих спортивных журналистов до самых невежественных болельщиков – были уверены, что Манфред Деларей поедет в Берлин в составе команды боксеров, но когда официально объявили, что он действительно включен в команду да вдобавок из тяжеловесов в команду вошел Рольф Стандер, а тренером сборной назначен преподобный Тромп Бирман, весь город, весь Стеленбосский университет преисполнились гордости и радости.

Состоялся прием у градоначальника и парад на улицах города, а на массовой встрече «Оссева брандваг» главнокомандующий объявил молодых людей примером африкандерского мужества и всячески превозносил их преданность и бойцовское мастерство.

– Именно такие молодые люди приведут наш народ к его законному месту на этой земле, – сказал он; построенные в ряды члены общества, все в форме, приветствовали их условным салютом – кулак правой руки прижат к груди, – и Манфреду и Рольфу прикрепили к рукаву формы знаки офицерского достоинства.

– За Бога и Volk! – призвал командующий. Манфред никогда раньше не испытывал такой гордости, такой решимости оправдать оказанное ему доверие.

В последующие недели возбуждение продолжало нарастать. Состоялись примерки олимпийской формы – зелено-золотой пиджак, белые брюки и широкополая шляпа: в этой форме им предстояло пройти по олимпийскому стадиону. С командой проводили бесконечные инструктажи, охватывавшие все темы: от немецкого этикета и правил вежливости до организации перемещений и характеристики противников, с которыми они могут встретиться на пути к финалу.

У Манфреда и Рольфа брали интервью все газеты и журналы страны, получасовая программа национального радио «Это твоя земля» была целиком посвящена им.

Только на одного человека это возбуждение, казалось, нисколько не подействовало.

– Недели, когда тебя не будет, покажутся мне длиннее всей остальной жизни, – сказала Сара Манфреду.

– Не будь глупышкой, – рассмеялся он. – Я вернусь раньше, чем ты спохватишься, с золотой медалью на груди.

– Не зови меня глупышкой, – вспыхнула она, – никогда больше не зови!

Он перестал смеяться.

– Ты права, – сказал он. – Ты достойна гораздо большего.

Во время обязательных вечерних тренировочных пробежек Манфреда и Рольфа Сара приняла на себя обязанности хронометриста и секунданта. Босая, она легко бежала по холму напрямик и поджидала бегунов в заранее назначенном месте, с хронометром, взятым взаймы у дяди Тромпа, с влажной губкой и фляжкой холодного свежевыжатого апельсинового сока для освежения. Как только они растирались губкой, освежались соком и бежали дальше, Сара снова бежала к следующему месту встречи напрямик через вершину холма или по долине.

За две недели до отплытия Рольфу пришлось пропустить пробежку: он должен был председательствовать на чрезвычайном заседании студенческого комитета, и Манфред побежал один.

Он выбрал крутой склон горы Хартенбош и припустил во весь дух, взлетая по склону длинными пружинистыми шагами, глядя на вершину. Там его ждала Сара. Низкое осеннее солнце, оказавшееся у нее за спиной, залило ее золотом, просвечивало сквозь тонкую ткань платья, очерчивая ноги, и Манфред видел каждую линию, каждый изгиб ее прекрасного тела, словно она была совсем без одежды. Он невольно остановился и стоял, любуясь, грудь его вздымалась, сердце колотилось, но не только от усилий.

«Она прекрасна».

Он поразился тому, что раньше не замечал этого, и последний участок склона преодолел медленно, не сводя с нее глаз, смущенный неожиданным пониманием и незнакомым ощущением голода, потребности, которую старательно сдерживал, в существовании которой он никогда себе не признавался, но которая неожиданно грозила поглотить его.

Последние несколько шагов Сара прошла ему навстречу; босоногая, она была гораздо ниже его, но это только усилило его страшный голод. Сара протянула ему губку, а когда он не взял, сама подошла еще ближе и стала обтирать его потные шею и плечи.

– Прошлой ночью мне снился лагерь, – сказала она, обтирая его предплечья. – Помнишь лагерь у железной дороги, Мэнни?

Он кивнул. У него перехватило горло, и он не мог отвечать.

– Я видела маму в могиле. Ужас. Но потом все изменилось, Мэнни, это была не мама, а ты. Такой бледный, красивый, но я знала, что потеряла тебя – и так горевала, что хотела тоже умереть, чтобы всегда быть с тобой.

Он обнял Сару; она всхлипнула и прижалась к нему. Тело у нее было прохладное, мягкое, послушное, а голос дрожал.

– О Мэнни. Я не хочу потерять тебя. Пожалуйста, возвращайся ко мне – я не хочу жить без тебя.

– Я люблю тебя, Сари.

Голос его звучал хрипло, и она вздрогнула в его объятиях.

– О Мэнни…

– Я никогда не осознавал этого, – прохрипел он.

– О Мэнни… Я это всегда понимала. Я любила тебя с самой первой встречи, с самого первого дня и буду любить до смерти, – воскликнула Сара и подняла к нему лицо. – Поцелуй меня, Мэнни, поцелуй, или я умру.

Прикосновение ее губ что-то воспламенило в нем, и огненный туман затмил его разум, отделил от окружающего. Они оказались под соснами у тропы, на мягкой постели из сосновых игл, знойный осенний воздух мягко, как шелк, касался обнаженной спины Манфреда, но был не таким мягким, как тело Сары под ним, и не таким горячим, как влажные глубины, в которые она уводила его.

Он не понимал, что происходит, пока она не закричала от боли и радости, но тогда было уже поздно, и он, больше не способный сдерживаться, подхватил ее крик, бурной волной прибоя его унесло туда, где он никогда раньше не бывал – и даже не подозревал о существовании таких мест.

Явь и сознание возвращались медленно и долго. Он оторвался от Сары и в ужасе посмотрел на нее, натягивая одежду.

– То, что мы сделали, – непростительный смертный грех…

– Нет! – она яростно покачала головой и, не одеваясь, потянулась к нему. – Нет, Мэнни, греха нет, когда двое любят друг друга. Как это может быть грехом? Это идет от Бога, прекрасное и святое.

Ночью накануне отплытия с командой и дядей Тромпом Манфред спал в своей старой комнате пасторского дома. Когда в доме стихло и стемнело, по коридору пробралась Сара. Манфред оставил дверь незапертой. И не протестовал, когда Сара сбросила сорочку и забралась к нему под простыню.

Она оставалась с ним до тех пор, пока голуби на дубах за верандой не начали охорашиваться и негромко ворковать. Тогда она в последний раз поцеловала Манфреда и прошептала:

– Теперь мы принадлежим друг другу – навсегда.

* * *

До отплытия оставалось полчаса, но в каюте Сантэн было так тесно от гостей, что стюарду пришлось передавать бокалы с шампанским через головы, и требовались большие усилия, чтобы пробраться из одного конца каюты в другой. Не было только одного друга Сантэн – Блэйна Малкомса. Они решили не афишировать тот факт, что плывут на одном корабле, и договорились встретиться, только когда корабль выйдет из гавани.