А Лига Наций? Есть ведь у наций другие законы, кроме боевых действий? Как насчет дипломатии?

— А, дипломатия, — сказал М. Д., явно оседлав любимого конька. — Она подтирает то, что расплещет война; узаконивает ее итоги; дает сильному государству навязывать свою волю тем, кто слабее, сохраняя флот и армию для более весомых противников. Только профессиональные дипломаты, закоренелые идиоты и женщины рассматривают дипломатию как долгосрочную замену войне.

Если доводить взгляды М. Д. до абсурда, заявил я, то наука будет изобретать все более кровавые средства ведения войны, пока способность человечества к разрушению не превзойдет способность к созиданию, а следовательно, наша цивилизация движется к самоуничтожению. Мое возражение М. Д. принял с язвительным ликованием.

— Именно! Наше стремление властвовать, наша наука и те самые способности, которые подняли нас от обезьян до дикарей, до современного человека, суть то самое, что разрушит Homo sapiens еще до конца этого столетия! Вероятно, вы проживете достаточно долго, чтобы увидеть, как это произойдет. Везунчик! Каким же это будет симфоническим крещендо, а?

Мясник подошел к бармену, попросил у него стремянку. На этом придется закончить. Глаза слипаются.

Искренне твой, Р. Ф.

Сиксмит,

Завтра Эйрс встанет на ноги — уже две недели, как он прикован к постели. Не пожелал бы сифилиса и худшим из врагов. Ну, разве что одному-двум. Сифилитик разлагается по нарастающей, словно гниющие в саду фрукты. Доктор Эгрет является через день, но ему мало что остается прописывать, кроме все более сильных доз морфия. В. Э. терпеть не может уколов, потому что это затуманивает в нем музыку.

И. подвержена приступам уныния. Бывает, что ночью она просто цепляется за меня, будто тонет, а я — ее спасательный круг. Жаль женщину, но меня интересует ее тело, а не ее проблемы. Обе эти недели провел в музыкальном зале, перерабатывая отрывки, накопившиеся за год, в «секстет накладывающихся соло»: фортепьяно, кларнет, виолончель, флейта, гобой и скрипка, причем у каждого инструмента свой язык — своя тональность, гамма и тембр. Сначала каждое соло прерывается последующим, а потом все то, что было прервано, возобновляется по окончании предыдущего, в обратном порядке. Революция или выпендреж? Не узнаю, пока не закончу, а к тому времени будет слишком поздно, но это первое, о чем я думаю, когда просыпаюсь, и последнее, о чем думаю, прежде чем уснуть, даже если И. лежит в моей постели. Она должна понимать, что художник живет в двух мирах.

На следующий день

Чертовски разругался с В. Э. Во время утреннего сочинительства он диктовал похожий на токкату этюд: он показался мне невероятно знакомым, потом я узнал рефрен из своего собственного «Ангела Монса»! Если Эйрс надеялся, что я этого не замечу, то он оч. ошибался. Я сказал ему напрямую — это моя музыка. Он переменил тон:

— Что это значит, твоя музыка? Фробишер, когда ты вырастешь, ты поймешь, что все композиторы черпают вдохновение у своего окружения. И ты — один из многих компонентов моего окружения, а при этом, смею добавить, получаешь приличное жалованье, ежедневно занимаешься композицией под руководством настоящего мастера и общаешься с лучшими музыкальными умами эпохи. Если тебя такие условия не устраивают, то Хендрик отвезет тебя на вокзал.

В общем, сов-нно не похож на того человека, которого несколько недель назад я возил к дому привратника, когда он умолял меня остаться до следующей весны. Я спросил, кем он собирается меня заменить. Миссис Виллемс? Садовником? Евой? Нефертити?

— О, я уверен, что сэр Тревор Макеррас сможет подготовить мне подходящего мальчика. Да, я дам объявление. Ты не так уникален, как тебе хочется думать. Ну так нужна тебе твоя работа или нет?

Не мог найти способа отвоевать утраченные позиции, так что вышел, пожаловавшись на боль в большом пальце ноги. В. Э. выстрелил мне во фланг:

— Если к утру пальцу не станет лучше, то, Фробишер, лечи его в Лондоне и больше не возвращайся.

Черт возьми, иногда мне хочется развести огромный костер и швырнуть старого пидора в самое пекло.

Несколькими днями позже

Позже приходила И., донимала меня рассказами о гордости Эйрса, о том, как высоко он ценит мою работу, артистический темперамент и проч., но, пожалуйста, оставайся, ради нее, если не ради него. Принял этот заменитель фигового листка как оливковую ветвь, и наши объятия той ночью были едва ли не любовными. Приближается зима, и мне совсем не улыбается колесить по Европе со своими скромными сбережениями. Если бы уехал сейчас, то изрядно нуждался бы в знакомстве с какой-нибудь тупой богатой наследницей. Приходит кто-нибудь на ум? Отправлю еще одну посылку Яншу, чтобы увеличить свой фонд на черный день. Если Эйрс не желает вознаградить меня за те идеи, что вошли в «Todtenvogel» — радуясь ее двадцатому публичному представлению после Варшавы, — то я просто вынужден возместить это себе самостоятельно. На будущее решил быть осторожнее, прежде чем показывать В. Э. собственные сочинения. Знаешь ли, когда крыша над головой зависит от благорасположения работодателя, то жизнь совершенно отвратна. Бог знает, как выдерживает обслуга. Всегда ли домочадцам Фробишеров приходилось прикусывать свои языки, как приходится мне? Остается только догадываться.

Ева приехала из Швейцарии. Да, эта юная женщина утверждает, что она Ева, и сходство, разумеется, поразительно, но та гадкая утица, что покидала Зедельгем три месяца тому назад, вернулась необычайно грациозной лебедью. Она поддерживает мать, промывает веки отцу ваткой, смоченной в холодной воде, часами читает ему Флобера,[227]она обходительна со слугами и даже спрашивает у меня, как продвигается мой секстет. Был уверен, что это какая-то новая стратегия, чтобы меня вытеснить, но это длится семь дней подряд, и я начинаю подозревать, что паршивка Е., возможно, просто умерла и похоронена. Оч. хор., пребывание в мире с Е. более чем привлекательно, но прежде всего необходимо обеспечить опору. С тех самых пор, как я приехал в Неербеке, «хозяйка» Е. в Брюгге, мадам ван де Вельде, просит и Е., и И. передать мне приглашение навестить их дом, чтобы пять ее дочерей — одноклассниц Евы — могли попрактиковаться в английском с настоящим английским джентльменом. Месье ван де Вельде, помнишь, тот мнимый распутник из Минневатер-парка, оказался производителем оружия и уважаемым столпом общества. Мадам ван де Вельде — одна из тех утомительных, навязчивых женщин, чьим амбициям не помешаешь фразой: «В настоящее время он оч. занят». Честно говоря, можно заподозрить, что И. назло поставила меня перед fait accompli[228]— дочь все больше становится похожей на лебедушку, а мать превращается в мерзкую старую ворону.