— Заплачу и скажу, что его украл этот ужасный англичанин.

Тогда я тоже сделал из своего билета самолетик, сказал Е., что теперь у нее нет доказательств, и запустил его. Но мой не воспарил высоко, а пропал из виду в одно мгновение. Характер Е. зависит от того, под каким углом на него смотреть: свойство наилучших опалов.

— Знаете, я не помню, чтобы папа был таким довольным и оживленным, как сейчас, — сказала она.

Из-за ужасных в. д. В. наши отношения стали дружественными. Спросил напрямик, что с ней случилось в Швейцарии. Она влюбилась? Работала в сиротском приюте? Или, может, ей случилось повстречаться с чем-то таинственным в снежном гроте?

Она несколько раз принималась что-то говорить. В конце концов сказала (краснея!):

— Я скучала по одному молодому человеку, с которым познакомилась в июне этого года.

Ты удивлен? Представь себе мои чувства! Однако я до последнего дюйма был именно тем джентльменом, которым ты меня знаешь. Вместо того чтобы флиртовать в ответ, я сказал:

— И каково ваше первое впечатление от этого молодого человека? Не совсем отрицательное?

— Только отчасти.

На лице у нее я видел капельки пота, выступившего из-за подъема по лестнице, видел ее губы и тонкие, очень тонкие волоски на верхней губе.

— Это высокий, смуглый, красивый музыкант-иностранец?

Она фыркнула.

— Он… высокий, да; смуглый, очень даже; он красив, хоть и не настолько, как сам полагает, но, скажем так, может притягивать взгляд; он музыкален, изумительно; и он до мозга костей иностранец. Замечательно, как много вам о нем известно! За ним вы тоже шпионите, когда он проходит через Минневатер-парк?

Мне пришлось рассмеяться. Ей тоже.

— Роберт, я чувствую… — Она застенчиво на меня посмотрела. — Вы опытны. Да, кстати, можно мне называть вас Робертом?

Я сказал, что этому самое время.

— Мои слова… не совсем уместны. Вы не сердитесь?

Нет, сказал я, отнюдь нет. Удивлен, польщен, но совсем не сержусь.

— Я вела себя с вами так враждебно. Но надеюсь, что мы сможем начать все сначала.

Ответил, что да, разумеется, мне бы тоже этого хотелось.

— С самого детства, — сказала Е., отворачиваясь, — я думаю об этом балконе как о своем собственном бельведере, из сказок «Тысячи и одной ночи». Я часто поднимаюсь сюда в это время, после занятий. Я, понимаете ли, владычица Брюгге. Все горожане — мои подданные. А ван де Вельде — мои шуты. Я могу приказать, и им отрубят головы.

И вправду, она — очаровательное создание. Кровь моя воспламенилась, и меня охватил позыв запечатлеть на устах владычицы Брюгге долгий поцелуй.

Дальше дело не пошло; в узкий дверной проход протиснулся целый рой инфернальных американских туристов. Полный глупец, я притворился, что был там не с Евой. Смотрел на вид, открывавшийся с другой стороны, пытаясь смотать обратно размотавшийся внутри меня клубок. Когда Работяга объявил, что смотровая площадка вскоре будет закрыта, Ева уже исчезла оттуда. В своей всегдашней манере. Спускаясь, опять забыл пересчитать ступеньки.

В кондитерской Ева помогала самой маленькой из в. д. В. с кошачьей колыбелькой. Мадам ван де Вельде обмахивалась меню и вместе с Мари-Луизой вкушала boule de l’Yser,[233][234]между делом обсуждая одеяния прохожих. Ева избегала моего взгляда. Чары были развеяны. Мари-Луиза, напротив, искала случая заглянуть мне в глаза, маленькая телка с чувственным взором. Потрусили обратно, к дому в. д. В., где, аллилуйя, ждал Хендрик со своим «коули». Ева кивнула мне на прощание в дверном проеме — оглянулся и увидел ее улыбку. О блаженство! Вечер был золотистым и теплым. Всю дорогу до Неербеке видел перед собой лицо Евы, пересеченное одной-двумя прядями волос, поднятых ветром. Только без этой омерзительной ревности, Сиксмит. Сам знаешь, как оно бывает.

И. учуяла сердечное согласие между Евой и мной, и ей это нисколько не нравится. Прошлой ночью я вообразил, что подо мной лежит Ева, а не ее мать. Крещендо последовало буквально через несколько тактов, на целую часть раньше, чем у И. Могут ли женщины определять воображаемые измены? Спрашиваю потому, что она с изумительной интуицией выдала мне вот такое нежное предостережение:

— Хочу, чтобы ты кое-что хорошенько запомнил, Роберт. Если ты хоть когда-нибудь дотронешься до Евы, я об этом узнаю, и тебе несдобровать.

— Я об этом и не помышлял, — солгал я.

— На твоем месте я об этом даже и не мечтала бы, — предупредила она.

Не мог оставить это без ответа.

— Почему, черт возьми, ты думаешь, что я положу глаз на твою нескладеху-дочь?

Она фыркнула точно так же, как Ева на своем бельведере.

Искренне твой, Р. Ф.

Сиксмит,

Где, черт побери, твой ответ? Слушай, я тебе многим обязан, но если ты думаешь, что я буду терпеливо ожидать твоих писем, то, боюсь, ты жестоко ошибаешься. Все это совершенно мерзко, так же, как мерзок мой отец-лицемер. Я мог его погубить. Он погубил меня. Предвкушать конец света — самое древнее развлечение человечества. Дондт прав, лопни его бельгийские глаза, лопни все бельгийские глаза вообще. Адриан был бы по-прежнему жив, если бы «отважной маленькой Бельгии» никогда не существовало. Кто-то должен превратить эту карликовую страну в огромное глубокое озеро и швырнуть в него изобретателя Бельгии, а к ногам привязать «минерву».[235]Если всплывет, значит, виновен. Ткнуть бы раскаленной добела кочергой в проклятые глаза моего отца! Назови хоть одного. Давай, назови хоть одного известного бельгийца. У него больше денег, чем у Ротшильда, но заплатит ли он мне еще один фартинг? Ничтожно, как это все ничтожно! Насколько это по-христиански — выставить меня из дому, не отписав на мое имя ни единого шиллинга? Утонуть — это для него слишком хорошо. Да, боюсь, что Дондт прав. Мир не вылечивается от войн, а добивается лишь передышки на несколько лет. Временная ремиссия. Конец — вот чего мы хотам, так что, боюсь, Конец и есть то, чего мы добьемся. Так-то. Положить это на музыку. Тамбурины, цимбалы и миллион труб, если будешь так любезен. Платить старому ублюдку своей собственной музыкой! Это меня убивает.

Искренне твой, Р. Ф.