— О, какая лесть! — прокаркал он. — Анкор, маэстро!

Удержался от того, чтобы забить фаготом насмерть этот изъеденный сифилисом труп. Не удержался от того, чтобы прошипеть — будь, мол, Эйрс наполовину так хорош в качестве мужа, как хорош он в качестве манипулятора и вора идей у людей талантливей его, его жена, возможно, поменьше ходила бы налево. Стоит подумать, добавил я, какое доверие вызовет его кампания по втаптыванию в грязь моего имени, когда европейская общественность узнает, что за женщиной была Иокаста Кроммелинк в личной жизни. Это его ничуть не задело.

— Ты, Фробишер, невежественный осел. Многочисленные свои интрижки Иокаста проворачивает осторожно, ей всегда это удавалось. Верхний слой любого общества пронизан безнравственностью, иначе как бы, по-твоему, ему удавалось удерживать власть? Репутация царит в публичной жизни, а не в частной. Ее могут подорвать публичные деяния. Лишение наследства. Бегство из известных отелей без оплаты счетов. Невыполнение денежных обязательств по займам у джентри, которые были последним прибежищем. Иокаста соблазняла тебя с моего благословения, самодовольный ты болван. Ты мне требовался, чтобы закончить «Todtenvogel». Воображаешь себя проказливым самцом, но у тебя нет ни капли понятия о том, какая алхимия связывает меня и Иокасту. Она разлюбит тебя в тот же момент, как ты посмеешь нам угрожать. Увидишь. Теперь ступай прочь и возвращайся завтра с готовым домашним заданием. Мы сделаем вид, что твоей маленькой вспышки не было.

Был только рад повиноваться. Требовалось подумать.

И., должно быть, играла главенствующую роль в расследовании моего недавнего прошлого. Хендрик не говорит по-английски, а В. Э. не смог бы произвести эти раскопки в одиночку. Ей должны нравиться мужчины с гнильцой — это объясняет, почему она вышла замуж за Эйрса. Какова роль Е., я не мог догадаться, потому что вчера была среда и она была на занятиях в Брюгге. Не может быть, чтобы Ева знала о моей связи с ее матерью и по-прежнему делала мне откровенные знаки любви…Так ведь?

Весь день в одиночестве и в ярости бродил по поблекшим полям. Укрылся от града в покойницкой при разбомбленной часовне. Думал о Е., думал о Е., думал о Е. Ясны только две вещи — то, что лучше повеситься на флагштоке Зедельгема, чем еще хоть один день позволять его паразиту-хозяину обворовывать мой талант; и то, что никогда вновь не увидеть Еву немыслимо. «Все это кончится слезами, Фробишер!» Да, возможно, тайные побеги часто тем и кончаются, но я люблю ее, я действительно ее люблю, и никуда от этого не деться.

Вернулся в шато перед самым наступлением темноты, поел холодного мяса на кухне у миссис Виллемс. Узнал, что И. с ее Цирцеиными ласками[242]убыла в Брюссель по делам поместья и этой ночью не вернется. Хендрик сказал мне, что В. Э. рано удалился на покой, захватив с собой радиоприемник и оставив указание его не беспокоить. Превосходно. Долго отмокал в ванне и написал хорошо увязанный отрывок из басовых гамм. Кризис всегда заставляет меня бросаться в музыку, где ничто не может причинить мне боль. Сам рано удалился в спальню, запер за собой дверь и упаковал чемодан. Нынешним утром заставил себя проснуться в четыре часа. Снаружи стоял морозный туман. Хотелось напоследок зайти к В. Э. В одних носках прокрался я по пронизанным сквозняками коридорам к двери Эйрса. Дрожа от холода, приоткрыл ее, изо всех сил стараясь не делать ни малейшего шума — Хендрик спит в смежной комнате. Свет был выключен, но в мерцании красных угольков, тлеющих в камине, я различил Эйрса, распростертого и неподвижного, как мумия в Британском музее. Спальня его провоняла горькими лекарствами. Прокрался к столу возле его кровати. Ящик был тугим, и когда я его дернул, пошатнулся пузырек с эфиром, стоявший сверху, — едва успел его подхватить. Щегольской «люгер» В. Э. лежал рядом с блюдцем патронов, завернутый в вельветовую ткань и перевязанный бечевкой. Патроны задребезжали. Хрупкий череп Эйрса был всего в нескольких дюймах, но он не проснулся. Дышал он с присвистом, словно испорченный старый трубчатый орган. Ощутил позыв украсть горсть патронов, что и сделал.

Над адамовым яблоком Эйрса пульсировала голубая вена, и я боролся с безотчетно сильным желанием вскрыть ее своим перочинным ножом. Очень жутко. Не вполне déjà vu, скорее jamais vu.[243]Убийство — это такой опыт, что вне военного времени приходит к немногим. Каков тембр убийства? Не волнуйся, я не пишу тебе признание в предумышленном убийстве. Работать над секстетом, скрываясь от полицейских облав, было бы намного затруднительнее, а закончить свою карьеру, раскачиваясь в грязном нижнем белье, вряд ли достойно. Более того, если бы я хладнокровно прикончил отца Евы, это могло бы чудовищно исказить ее чувства ко мне. В. Э. продолжал почивать в полном неведении всего этого, и я положил в карман его пистолет. Я ведь уже украл патроны, так что прихватить и «люгер» было по-своему логично. Удивительно тяжелые штуковины — эти пушки. Он издавал басовую ноту, прижатый к моему бедру, он наверняка убивал людей, этот маленький «люгер»; чего-то он да стоил. Зачем же я это сделал? Не могу тебе объяснить. Но прижми его пасть к уху, и ты услышишь этот мир по-иному.

Последним портом захода была пустая комната Евы. Лежал на постели, гладил ее одежды — ты знаешь, каким сентиментальным я становлюсь при расставании. Оставил на ее туалетном столиком самое короткое в моей жизни письмо: «Владычица Брюгге. Ваш бельведер, ваш час». Вернулся к себе. Сказал нежное «прости» своей кровати с пологом на четырех столбиках, поднял непокорную скользящую раму и выпорхнул на ледяную крышу. «Выпорхнул» — самое близкое слово: черепица выскользнула и разбилась на гравиевой дорожке внизу. Лежал ничком, в любую секунду ожидая криков и сигналов тревоги, но никто ничего не услышал. Учтивость земли ко мне проявилась в виде услужливого вяза, и я стал пробираться через сад, укрываясь от комнат слуг за рядом фигурных кустов. Обогнул фасад дома и пошел вниз по аллее Монаха. Восточный ветер дул прямо из степей. Рад был овчинному тулупу Эйрса. Слышал скрипы подагрических тополей, крики козодоев в окаменелых лесах, лай обезумевшей собаки, звук своих шагов по мерзлому гравию, усиливающийся пульс в висках, а еще некую печаль — о себе самом, о прошедшем годе. Миновал старый домик привратника и пошел по дороге в Брюгге. Надеялся, что меня подвезет какой-нибудь молочный фургон или телега, но ничего вокруг не было. Звезды меркли в морозном предрассветном небе. В нескольких коттеджах горели свечи; заметил озаренное огнем лицо в кузнице, но дорога на север принадлежала одному только мне.

Так я полагал, но за мной следовал шум автомобиля. Не собираясь прятаться, я остановился и обернулся к нему. Фары меня ослепили, машина замедлила ход, двигатель остановился, и ко мне воззвал знакомый пронзительный голос:

— И куда же это вы крадетесь в столь ужасный час?