– Не надо говорить о ней дурно, – сказал Ламме.

– На, держи, это мазь, – сказала Неле. – Я берегла ее для Уленшпигеля. Приложи к ране.

Перевязав рану, Ламме повеселел: от мази сразу прошла жгучая боль. Они поднялись на корабль втроем.

Неле обратила внимание на монаха, расхаживавшего со связанными руками.

– Кто это? – спросила она. – Лицо знакомое. Где-то я его видела.

– С него причитается сто флоринов выкупу, – сказал Ламме.

В этот день флот веселился. Невзирая на холодный декабрьский ветер, невзирая на дождь, невзирая на снег, все Морские гёзы собрались на палубах кораблей. На зеландских шляпах тускло отсвечивали серебряные полумесяцы.

А Уленшпигель пел:

Лейден свободен[245], кровавый герцог из Нидерландов бежит:

Громче звоните, колокола,

Пусть песней своею звон ваш наполнит воздух;

Звените, бутылки, звените, стаканы!

От побоев очухавшись, пес

Хвост поднимает

И глазом, залитым кровью,

Оглядывается на палки.

Его разбитая челюсть

Дрожит, отвалилась.

Убрался кровавый герцог.

Звените, бутылки, звените, стаканы. Да здравствует гёз!

Себя укусил бы от злости пес,

Да выбила зубы дубинка.

Уныло башку он повесил,

Скулит о поре обжорства и смерти.

Убрался кровавый герцог,

Так бей в барабан славы,

Так бей в барабан войны!

Да здравствует гёз!

Он кричит сатане: «Душу песью продам я —

Дай силы мне только на час!» —

«Что селедки душа, что твоя —

Все едино», – в ответ сатана.

Обломаны зубы собачьи —

Не хватал бы жестких кусков!

Убрался кровавый герцог,

Да здравствует гёз!

Дворняжки хромые, кривые, паршивые,

Что живут и дохнут на мусорных кучах,

Одна за другой задирают лапы

На того, кто губил из любви к убийству...

Да здравствует гёз!

Он не любил ни друзей, ни женщин,

Ни веселья, ни солнца, ни хозяина,

Никого, кроме Смерти, своей невесты,

Которая лапы ему перебила, —

Добрый подарок перед помолвкой, —

Потому что здоровые Смерти не любы;

Бей в барабан отрады,

Да здравствует гёз!

И снова дворняжки, паршивые,

Кривые, хромые, косые,

Одна за другой задирают лапы,

Его обдавая горячим и смрадным.

С ними псы и гончие и цепные,

Собаки из Венгрии, из Брабанта,

Из Намюра и Люксембурга.

Да здравствует гёз!

Он тащится, морда в пене,

Чтобы сдохнуть у ног хозяина,

Который его пинает

За то, что он мало кусался.

В аду он со Смертью играет свадьбу.

«Мой герцог» – она его величает.

«Моя инквизиция» – он ее кличет.

Да здравствует гёз!

Громче звоните, колокола,

Воздух наполните песней своей,

Звените, бутылки, звените, стаканы.

Да здравствует гёз!

Как скоро монах, которого привел на корабль Ламме, удостоверился, что гёзы не собираются убивать его, а только хотят взять выкуп, то стал задирать нос.

– Ай, ай, ай! – говорил он, расхаживая и яростно мотая головой. – Ай, ай, ай! В какую бездну мерзостей, гадостей, пакостей и гнусностей я попал, ступив ногой в деревянное это корыто! Если бы Господь не помазал меня...

– Собачьим салом? – спрашивали гёзы.

– Сами вы собаки! – огрызался монах и продолжал разглагольствовать: – Да, да, паршивые, грязные, худые бродячие собаки, сбежавшие с тучного пути святой нашей матери – римско-католической церкви и устремившиеся по бесплодной тропе презренной голодранки – церкви реформатской. Да, да, если б меня сейчас не было на деревянной этой посудине, в этом вашем корыте, Господь давно бы уже низринул его в пучину морскую вместе со всеми вами, вместе с окаянным вашим оружием, с бесовскими вашими пушками, с вашим певуном-капитаном, с богомерзкими вашими полумесяцами. Да, да, Господь низринул бы вас в неисследимую глубину царства сатаны, и там бы вы не горели, нет! Вы бы там коченели, дрожали, замерзали до скончания века. Да, да, так Царь Небесный угасил бы в ваших сердцах огнь злочестивой ненависти к нашей доброй матери – святой римско-католической церкви, к святым угодникам, к архиереям и к благодетельным, мягким и мудрым королевским указам. Да, да! А я с заоблачных райских высот глядел бы на вас, а вы были бы белые-белые, синие-синие от холода. ’T sy! ’T sy! ’T sy! (И да будет так, да будет так, да будет так!)

Матросы, солдаты и юнги потешались над ним и стреляли в него сухим горохом из трубочек. А он закрывал лицо руками от пуль.

На смену кровавому герцогу пришли менее жестокие властелины – Медина-Сели[246]и Рекесенс[247]. После них именем короля правили Генеральные штаты.[248]