сборника статей по названию апостольского послания 1994 года, ставшего самым знаменитым документом понтификата Кароля Войтылы, – Tertio millennio adveniente («Приближается третье тысячелетие»). Однако, в отличие от польского папы, был настроен скептически и закончил книгу пожеланиями «приятного конца света». Ровно так же озаглавил свой отзыв на сборник и Кшиштоф Маслонь в «Жечипосполитой»[1340]. «Это примерно как с Виткацы, – прокомментировал данный пассаж Яжембский. – Все как бы идет дальше, но уже незачем жить»[1341].

Сборник назывался «Мгновение» (если быть точным – «Мгновение ока») и служил иллюстрацией того краткого промежутка времени, в течение которого существует человеческий род. При этом все тексты, в отличие от прошлых сборников, не публиковались в прессе, что дало повод рецензентам объявить «Мгновение» первой за тринадцать лет книгой Лема. Писатель опять рассуждал в ней о клонировании, генной инженерии, искусственном интеллекте, бессмертии и жизни в космосе, но теперь почти каждый свой текст строил, отталкиваясь от какой-либо научной статьи. «Книга одновременно религиозная и атеистическая, она насмехается над заблуждениями науки и цивилизационного прогресса, в то же время сохраняя веру в науку», – рекламировало сборник «Выдавництво литерацке».

Для раскрутки «Мгновения» издательство развернуло крупнейшую в своей истории рекламную кампанию: наряду с текстами профессиональных «лемологов» и бесчисленными интервью газеты самого широкого профиля украсили аналитические статьи и заметки с кратким содержанием книги и рекомендациями к прочтению; реклама появилась на билбордах и плакатах, а «Выдавництво литерацке» через газеты и интернет устраивало конкурсы на знание творчества Лема с раздачей книг. Кроме того, за несколько месяцев до публикации сборника издательство провело в Кракове конференцию по Лему. Итог: 10 000 экземпляров распродали в течение двух недель еще до официальной презентации[1342]. «<…> Писатель критически высказывается о всевластии потребительства и, как можно предполагать, о механизмах рыночной манипуляции. Тем временем раскрутка „Мгновения“ производится именно такими, поистине современными методами», – подметил в «Твурчости» 39-летний культурный антрополог и автор детективных повестей Мариуш Чубай[1343]. На фоне вала восторженных отзывов диссонансом прозвучала статья 36-летнего писателя-фантаста и журналиста правого толка Рафала Земкевича, который написал, что Лем при всей своей неприязни к научной фантастике (несомненно, из-за ее плохой репутации, всю жизнь бросавшей тень на писателя в Польше) следует стереотипному взгляду представителей этого жанра на прогресс, который якобы движется сугубо благодаря научным открытиям, в то время как подлинным мотором цивилизации является экономика, стимулируемая спросом. «SF гордится, что предсказала космические полеты и спутники. Но стыдливо умалчивает, что ни один из ее авторов не предвидел расцвета компьютерной сети. Наверняка потому, что этого расцвета не ожидали и сами создатели компьютеров. Зачем кому-то дома компьютер и зачем кому-то сеть, если ты не институт? А затем, например, чтобы, если уж говорить прямо, рассматривать голых баб – именно для этого чаще всего заходят в интернет. Никому из пишущих ученых такой подход к компьютерам не пришел в голову, да и не мог прийти»[1344]. «Несомненно, эта книга подводит итоги. Лем прощается в ней со своими оптимистическими прогнозами, которые давал в 50-е и 60-е годы», – написали в «Тыгоднике Солидарность». О том же высказался и Чубай: «Станислав Лем – больше не катастрофист <…> но и не технофил. В лучшем случае его можно назвать футуростоиком. И одновременно техноскептиком, витающим в межпланетном пространстве»[1345].

13 апреля 2000 года Щепаньский записал: «В „Газете выборчей“ мой текст о Катыни. Годовщина Катыни отмечается по всей стране. По ТВ с утра памятные торжества. Правительство, армия, Катынские Семьи, общественные организации. Знамена, барабаны, речи. Трудно поверить, что прошло уже 60 лет. И что 60 лет нужно было этого ждать – слов правды»[1346]. 60 лет пришлось ждать слов правды не только о катынском расстреле, но и о погроме в Едвабне. В том же 2000 году бывший диссидент Ян Томаш Гросс, собрав воспоминания евреев, которые пережили Холокост в восточных регионах Польши, издал книгу «Соседи: история уничтожения еврейского местечка». Она произвела эффект разорвавшейся бомбы – ведь Гросс ни много ни мало заявил о соучастии многих поляков в уничтожении евреев. Правые неистовствовали, клир негодовал, а книга, хотя и подверглась критике со стороны историков, вышла в финал литературной премии Нике. Страсти разгорелись такие, что в предательстве обвиняли даже эталонных патриотов, осмелившихся допустить правоту Гросса. Например, под каток попал многолетний шеф польской редакции радио «Свободная Европа» Ян Новак-Езёранский, которого лидер польской эмиграции в США Эдвард Москаль обвинил в сотрудничестве с нацистами и в торговле имуществом убитых евреев. «И это тот самый Москаль, который обе оккупации просидел в мягком кресле в Чикаго», – прокомментировал Щепаньский, тут же опубликовавший в «Газете выборчей» протест против таких измышлений[1347]. Институт национальной памяти, до того занимавшийся изучением преступлений нацизма и сталинизма на польских землях, начал расследование, по итогам которого опроверг некоторые утверждения Гросса (например, касательно числа жертв), однако признал его главный вывод: убийцами евреев в Едвабне были поляки, а не немцы[1348]. Для Лема все произошедшее явилось очередным доказательством порочности польского епископата: «На торжества в Едвабне приехал представитель немецких кардиналов, присутствовал глава польской евангелической церкви, были раввины, был ксёндз Бонецкий (я хорошо его знаю, он крестил мою внучку), наконец, были еще какие-то ветхозаветники, а вот представители польского епископата закрылись в Варшаве и не хотели иметь с этим ничего общего. И меня не удивляет, что Res Publica Nowa написала, будто примас был эндеком, а его отсутствие в Едвабне – просто скандал. Я с этим согласен»[1349].

Лема все это безмерно удручало. Еще в апреле 2000 года, по свидетельству Щепаньского, его переполняли мрачные мысли. Огорчений добавляли семейные неурядицы сына: тот развелся с женой, которая забрала к себе дочь и в нарушение судебного постановления не позволяла Томашу и его родителям видеться с ней. Кроме того, Лем все чаще задумывался о смерти. Он еще пытался шутить, рассказывая, что секретарь подарил ему вечный двигатель, работающий, правда, на батарейках, и писатель решил, что, пока двигатель не остановится, он не умрет. А Земек, зная это, ночами менял батарейки. «В шкафу еще большой запас, так что не тревожьтесь за меня», – хихикал Лем[1350]. И все же здоровье его слабело, друзья умирали один за другим. В 1992 году погибла в автокатастрофе соседка по Клинам, Ноэми Мадейская – приятельница Барбары Лем, психиатр, которая двадцатью восемью годами раньше познакомила Лема и Щепаньского с действием псилоцибина (писатель потом использовал этот опыт в «Насморке»)[1351]. В январе 1999 года умер Турович, в октябре